Крахмальная манишка

Сто тридцать лет назад родился Михаил Булгаков, писатель, сумевший открыть новые пространства в русской литературе – на стыке фантастики, сатиры и лирики

Читателям Булгакова известно, где он родился – в районе Подола в Киеве, русском городе, воспетом и оплаканном им в романе «Белая гвардия». Михаил был старшим сыном в большой семье историка и богослова, преподававшего в Киевской духовной академии. «Шалун из шалунов» – таким вспоминали будущего писателя товарищи по гимназии. Он учился в старших классах, когда серьезно заболел отец: нефрит сначала превратил профессора в слепца, а потом и унес в могилу в 48 лет.

Юный врач

С тех пор самой таинственной и «блестящей» (его выражение) Булгаков считал профессию врача. Он окончил медицинский факультет Киевского университета. Потом – война, фронтовые госпитали, опасное увлечение морфием, которое ему удалось преодолеть. Весной 1918 года Булгаков вернулся в Киев, чтобы заняться медицинской практикой. Революционные идеи его не привлекали, он надеялся, что политическая тряска рано или поздно закончится. Но, как военврач, Булгаков записался в офицерские дружины, чтобы защищать Киев от петлюровцев. Потом ему пришлось исполнять свой врачебный долг и при Петлюре, и при большевиках, но его взглядам больше соответствовали деникинские Вооруженные силы Юга России – ведь они пытались вернуть «порядок». В Терском казачьем полку Булгаков прослужил полгода. И только тиф, сразивший его весной 1920-го, помешал эмигрировать. Но болезнь и война всколыхнули в нем главное – литературный дар. Теперь он жалел, что не начал писать и печататься раньше.

За славой Булгаков отправился в Москву – и быстро стал одним из ведущих фельетонистов газеты «Гудок». Он был не единственным советским писателем с «белым» прошлым. Можно вспомнить и Евгения Шварца, и Валентина Катаева, и Бориса Лавренёва… Принцип Булгакова известен: то, что он делает, должно быть «осетриной первой свежести». Второго класса он не признавал. И в середине 1920-х почувствовал себя настоящим профессионалом: его «Записки юного врача» заметили критики, книги рассказов издавались и переиздавались, в журнале «Россия» выходил роман «Белая гвардия», который в прессе называли «первой попыткой создания великой эпопеи современности». Сюжет повествовал о родном Киеве, о Гражданской войне, о любви, о военном враче Турбине (эту фамилию носил прадед Булгакова). А в Художественном театре репетировали пьесу, которую автор мастерски сложил из фрагментов романа, – «Дни Турбиных».

Из советской литературной гурьбы тех лет Булгаков выделялся тем, что в бурные 1920-е держал себя совсем не по-советски. Даже его монокль выглядел каким-то старорежимным. Вот уж кто не принимал левого искусства! И не рядился в «рабоче-крестьянского» писателя, а свои фельетоны в «Гудке» подписывал не абы как, а «Крахмальная манишка». Такой у него был буржуазный псевдоним.

Но с соратниками по «Гудку» приятельствовал. Иногда им хотелось «роскошной жизни». Тогда – обычно на последние три рубля – они делали ставку в казино, расплодившихся в Москве во времена нэповского угара. И почти всегда выигрывали с первой ставки рублей шесть. В романе «Алмазный мой венец» Катаев колоритно вспоминал о том, что они предпринимали, разбогатев: «…тут же бежали по вьюжной Тверской к Елисееву и покупали ветчину, колбасу, сардинки, свежие батоны и сыр чеддер – непременно чеддер! – который особенно любил синеглазый и умел выбирать, вынюхивая его своим лисьим носом, ну и, конечно, бутылки две настоящего заграничного портвейна». Синеглазым Катаев называл Михаила Булгакова…

Сцена из спектакля «Дни Турбиных», поставленного по пьесе Михаила Булгакова в Московском Художественном театре. 1928 год

Театральный триумф

Он ценил семейный уют, который в те годы презрительно называли «мещанским». Иногда, если накатывало скверное настроение, устраивал сам для себя игру на грани абсурда. Шел к парикмахеру, аккуратно брился, стригся. Одевался так тщательно, что Берлиоз на Патриарших прудах непременно принял бы его за иностранца, с шиком брал извозчика и отправлялся в самый захудалый театр Москвы, на старый, мало кому интересный спектакль, пропахший нафталином. Степенно занимал место в ложе полупустого зала и терпеливо отсиживал представление до конца. Потом громко аплодировал, кричал «Браво!». Плотно ужинал, снова брал извозчика – и домой. Парадоксальная игра! Но она помогала ему посмеяться и над миром, который так испортил «квартирный вопрос», и над самим собой. К тому же этот житейский сюжет так похож на булгаковскую прозу!

Булгаков сделал серьезную ставку на театр: гонорары его вполне устраивали, а овации зрителей – тем более. Да и сам он блистал актерскими способностями: выдающиеся актеры-мхатовцы восхищались, когда писатель читал собственные пьесы. Бывало, что и выходил на знаменитую сцену – в роли судьи в «Пиквикском клубе». Но главное – «Дни Турбиных» шли во МХАТе с громким успехом, это был настоящий театральный триумф. Сам Иосиф Сталин ходил на этот спектакль около 20 раз. Одной политикой этого не объяснишь. Ему нравилось благородство белого полковника Алексея Турбина, он посмеивался над казарменными шутками артиллериста Мышлаевского и павлиньими замашками гетманского адъютанта Шервинского. В кругах, близких к власти, эта пьеса многих раздражала – и представителей Украины, и ветеранов «колчаковских фронтов», все еще живущих законами гражданской войны. Пьесу снимали с репертуара – но все-таки восстанавливали, видимо по инициативе вождя, который рассуждал так: «Если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, – значит, большевики непобедимы».

Фигура Сталина писателя занимала. В нем многие видели Бонапарта русской революции. А Булгаков только и ждал сильную личность, которая отменит революционный абсурд Швондера и его команды и вернет стране «имперское величие». Так Иосиф Джугашвили стал героем натужной, но не поставленной пьесы Булгакова «Батум» и одним из прототипов Воланда из «Мастера и Маргариты» – дьявола, который по-своему логичен и справедлив, который выше советской (да и вообще земной) коммунальной реальности. Кстати, Булгаков знал, что одна из юношеских подпольных кличек революционера Джугашвили – Пастырь. Он даже хотел назвать так свою пьесу о молодости вождя.

Пожалуй, самая крамольная по советским меркам повесть Булгакова – «Собачье сердце». Рассчитывать на ее публикацию не приходилось. Хотя автор не ставил категоричных оценок – и, например, вовсе не идеализировал профессора Преображенского, который сам был виновником своих треволнений с Шариковым. Да и человек-собака – не просто литературная проекция «торжествующего пролетариата». Но Булгаков завидовал профессионалам, которые способны отделиться от советской реальности – хотя бы с помощью некоей «окончательной бумаги» – и трудиться и напевать арии из любимых опер. Чего-то подобного он ждал от Сталина – охранной грамоты от агрессивной «пролетарской» критики, которая писателя топтала.

«Дописать раньше, чем умереть»

Увидеть на сцене второй свой драматический шедевр – «Бег» – ему не довелось. Пьесу окрестили белогвардейской. К началу 1930-х Булгаков стал любимой мишенью для левых писателей. В комедии «Клоп» Владимир Маяковский занес его в список «умерших слов» коммунистического будущего: «бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков». Постепенно для него закрылись двери издательств, журналов и театров. В марте 1930 года в отчаянии Булгаков отправил пространное письмо советскому правительству о своей судьбе: «…я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных было 3, враждебно-ругательных – 298. <…> Ныне я уничтожен. <…> Я прошу Правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены Любови Евгеньевны Булгаковой. Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу». Быть может, Булгаков решился на такое письмо, помня о сталинских походах на «Дни Турбиных». И как ни странно, не прогадал.

Суперобложка одного из первых зарубежных изданий «Мастера и Маргариты». «Посев», Франкфурт-на-Майне. 1969 год

Вскоре в его квартире раздался звонок. Голос с грузинским акцентом он поначалу принял за чей-то розыгрыш:

– Мы ваше письмо получили… Вы будете по нему благоприятный ответ иметь… А может быть, правда – вы проситесь за границу? Что, мы вам очень надоели?

– Я очень много думал в последнее время – может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.

– Вы правы. Я тоже так думаю. Вы где хотите работать? В Художественном театре?

– Да, я хотел бы. Но я говорил об этом, и мне отказали.

– А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами.

По-видимому, разговор понравился обоим. Времена менялись. Булгаков стал режиссером Художественного театра, затем – либреттистом Большого. В дневнике Елены Булгаковой, его третьей жены, можно расслышать нотки торжества, когда она пишет об увольнениях и арестах извечных гонителей супруга: «Говорят, что арестован Авербах… Да, пришло возмездие. В газетах очень дурно о Киршоне и об Афиногенове».

Он сочинял оперные либретто про Петра Первого и Кузьму Минина – и чувствовал себя куда увереннее, чем во времена недавней гегемонии леваков. Но главное – работал над романом про гастроли нечистой силы в советской Москве. В повествование втягивались личные пласты: любовь, литературные бои, крестный путь Христа… Сын богослова, внук и правнук священников, он с юности оторвался от церковной жизни, в храме бывал не чаще чем раз в десятилетие. По убеждениям Булгаков был скорее эпикурейцем. И суть его романа – в глубоком почтении перед искусством, перед мастерством. Маргарита готова душу Воланду продать – не только ради любви, но и из преклонения перед литературой, перед «романом о Понтии Пилате». И Булгаков эту исступленную страсть прославляет, а Маргарита во многом похожа на его последнюю любовь – Елену Сергеевну, которая всеми правдами и неправдами сберегла «до лучших времен» роман и пробила его публикацию, призвав на помощь десяток воландов.

В рукописи, как бы она ни называлась – «Копыто инженера», «Князь тьмы», «Великий канцлер», «Подкова иностранца», «Черный богослов» и, наконец, «Мастер и Маргарита», – Воланд приобретал все больше внутренних черт Сталина. А Сталин (по крайней мере, так казалось супругам Булгаковым) все явственнее напоминал почти всемогущего Мессира. И эпиграф из «Фауста» – «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо» – Булгаков тоже в значительной степени связывал с образом кремлевского хозяина.

Но окончательной охранной грамоты от своего героя он так и не получил. Вернуться в театральный репертуар Булгакову не удалось. Почему-то могущественному Главреперткому не понравилось даже вполне советское, антиклерикальное название пьесы о Мольере – «Кабала святош». Бдительные товарищи сопоставляли французского комедиографа с Булгаковым, а его недругов – с советскими чиновниками. После многолетних мытарств во МХАТе все-таки сыграли премьеру под названием «Мольер» – с ажиотажным успехом. Но седьмое представление стало последним: в семье Булгаковых виновником этой катастрофы сочли давнего неприятеля, литератора Осафа Литовского, заклеймившего пьесу как «контрреволюционную». Месть у автора «Мастера и Маргариты» получилась дантовская: в романе появится двойник ненавистного критика – Латунский, который так и остался именем нарицательным, символом литературного демагога. Подобно Данте, в своей книге Булгаков поквитался со многими недругами.

«Дописать раньше, чем умереть» – такой девиз Булгаков начертал на очередной редакции романа. Смертельно больной, с температурой выше сорока, которую невозможно было сбить, он диктовал жене последние исправления – и все равно не считал «Мастера» завершенным.

«О, как я это угадал!»

В середине 1939 года 48-летний Булгаков выглядел ослабевшим, больным человеком, почти ослепшим. Он был уверен, что умрет именно в этом возрасте от хронической почечной болезни, как отец. К тому же, подобно Понтию Пилату из «Мастера и Маргариты», писатель страдал от мигрени, а обезболивающие при почечных недугах недопустимы. Его лечили лучшие врачи страны, но тщетно. «Був Гаков – нема Гакова» – так он пошутил незадолго до смерти, ослепший, почти не встававший с постели. «Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший», – многие помнят строки из «Мастера и Маргариты»… Его жизнь оборвалась10 марта 1940 года. Звонок из секретариата Сталина («Правда ли, что умер писатель Булгаков?»), тихие похороны на Новодевичьем кладбище и некролог в «Литературной газете»: «Умер Михаил Афанасьевич Булгаков – писатель очень большого таланта и блестящего мастерства».

Анна Ахматова оплакала его как великого жизнелюба, в смерть которого невозможно поверить:

Ты пил вино, ты как никто шутил

И в душных стенах задыхался,

И гостью страшную ты сам к себе впустил

И с ней наедине остался.

Однако главное только начиналось. До 1960-х годов почти все любители литературы и даже собратья по перу воспринимали Булгакова как талантливого, но не самого удачливого драматурга, и только. Роман «Белая гвардия» заслонили другие книги о революционном времени, в частности шолоховский «Тихий Дон». Открытие автора, который через много лет после смерти стал самым популярным русским прозаиком ХХ века, произошло неожиданно. Все это дало повод считать Булгакова писателем мистическим – причиной послужило не только его творчество, но и судьба. Публикация «Мастера и Маргариты» в журнале «Москва» в 1966 году явилась, быть может, главной литературной сенсацией прошлого столетия. Каждый номер зачитывали до дыр. Всеобщее впечатление можно выразить одной фразой: «Оказывается, и так можно!» В коллективистском социуме Булгаков прославлял любовь как «заговор двоих» против всего мира. А сочетание мистики и фельетонного реализма? Роман абсолютно не походил на «текущую литературу» того времени – и любили его самозабвенно, как редчайшую диковину, и цитировали беспрестанно. К тому же Булгаков неожиданно оказался в атеистическом СССР успешным христианским миссионером. Многие читатели «Мастера», отложив книгу, начинали искать Евангелие. За десятилетия это была первая книга с христианскими мотивами и без их «последующего разоблачения».

Михаил Булгаков и в наше время – самый читаемый из писателей ХХ века. Его дом на Большой Садовой с «нехорошей квартирой», в которой проказничала свита Воланда, всегда окружен поклонниками-паломниками, по маршрутам героев «Мастера и Маргариты» давно уже водят экскурсии.

Памятник Михаилу Булгакову в музее-театре «Булгаковский Дом» в Москве

Посмертная судьба оказалась куда важнее прижизненной. Писатель мог бы прокомментировать это словами своего героя: «О, как я это угадал!» А с памятников (в Москве, во Владикавказе, в Киеве) он смотрит молодым франтом – конечно, в крахмальной манишке.

Фото: ИЗ СОБРАНИЯ И.Е. ЯСИНОЙ, РИА НОВОСТИ, LEGION-MEDIA