Проекты России

Беседовала Раиса Костомарова

Леонид Поляков

В советском проекте изначально скрывалось противоречие. С одной стороны, его источником была рожденная на Западе коммунистическая идея, согласно которой Россия оказалась всего лишь топливом для разжигания мировой революции; с другой – главной его формой стали Советы, придуманные именно русскими людьми на основе исторических традиций (Владимир Ленин называл их «творчеством широких масс»). Здесь и следует искать истоки самобытности советского проекта, считает профессор Поляков.

Патриотизм за скобками

– Можно ли говорить, что советский проект трансформировался из изначально сугубо интернационального, внероссийского проекта в национальный?

– Конечно, сами большевики, когда они брали власть, – в том числе Владимир Ленин и Лев Троцкий, два главных персонажа Октябрьского переворота, – меньше всего думали о том, чтобы создать какой-то «русский» или «российский» проект. Более того, Ленин многократно писал, что великоросс, как шовинист, вызывал ненависть всех остальных народов России. Большевиков интересовала мировая революция.

Однако я хочу привести одну интересную цитату из ленинской статьи «Ценные признания Питирима Сорокина»: «Русским патриотам, ничего не желавшим знать, кроме непосредственных (и по-старому понимаемых) выгод своего отечества, факты мировой истории показали, что превращение нашей, русской, революции в социалистическую было не авантюрой, а необходимостью, ибо иного выбора не оказалось: англо-французский и американский империализм неизбежно задушит независимость и свободу России, если не победит всемирная социалистическая революция, всемирный большевизм». То есть уже в 1918 году Ленин апеллировал к русским патриотам! Это говорит о том, что он, будучи очень гибким политиком, понимал: идея противостояния империализму является одновременно спасением для России. Дальше Ленин эту мысль не развивал, вынеся патриотизм за скобки, но многие, в том числе национал-большевики наподобие Николая Устрялова, писали, что только большевизм спас Россию как государство и, если бы не советская власть, это пространство распалось бы на множество территорий.

Здесь мы имеем очень серьезный парадокс. Защитники традиционной России, то есть Белое движение, – все помнят их лозунг о «единой и неделимой России» – боролись за свержение большевиков, как бы узурпаторов. Но при этом выходило так, что их борьба, получавшая немалую помощь от союзников из Антанты, предполагала, что Россия, которая, допустим, уничтожила бы советскую власть, пошла бы на существенные уступки этим самым союзникам. Каким образом она состоялась бы тогда как свободное, независимое государство? Это очень большой вопрос. А когда победили большевики, они железом и кровью удержали Россию в определенных границах, но после этого неизбежно столкнулись с проблемой, что делать дальше. Власть захвачена, мы ждем, как писал Ленин, всемирную социалистическую революцию, а она не происходит.

– И какими представлялись дальнейшие пути?

– Тут и была заложена развилка между Иосифом Сталиным и Львом Троцким. Троцкий говорил с самого начала: мы захватили власть и теперь должны делать все, чтобы русская революция переросла в европейскую и всемирную. Сталин в принципе этого не отрицал, однако под его влиянием в 1925 году знаменитый XIV съезд партии, на котором троцкизм был разгромлен не только идейно, но и организационно, принял решение об ускоренной индустриализации. Что это значит? Это значит, что страна приступила к модернизации вне зависимости от исхода и сроков мировой революции. Родилась какая-то действительно новая историческая общность. Русский вопрос отступил на второй план, проблема русскости словно экспортировалась, переместилась в эмиграцию – это там задавались вопросы о том, что такое русское, какова судьба русскости, о чем писали Николай Бердяев, Иван Ильин и так далее. В самом же СССР «новые люди» начали строить новую страну, не отрицая себя в качестве русских, но и не делая акцента на том, что они русские.

Афиша фильма «Александр Невский». Режиссеры Сергей Эйзенштейн, Дмитрий Васильев. Худ. А.П. Бельский. 1938 год

Прагматический поворот

– На ваш взгляд, можно ли идею построения социализма в отдельно взятой стране считать определенным вариантом поиска собственного пути развития?

– Безусловно. Ведь что такое строительство социализма? Это предложение альтернативного проекта всему остальному миру. Ведь в России была предпринята попытка создать общество на принципиально новых основаниях. Разумеется, это мотивировалось не как поиск собственного пути, а как реализация идеала – построения самого справедливого и передового общества в истории человечества, общества, в котором нет эксплуатации человека человеком, нет частной собственности, в котором все решается коллективно. Все это было нацелено на то, чтобы не просто представить альтернативную государственную систему, а выйти в какой-то совершенно новый мир.

– Как вы объясняете патриотический разворот 1930-х годов? С чем он был связан?

– Мне кажется, Сталин, когда сумел все-таки сломать троцкистскую оппозицию, обратил внимание, что основным действующим лицом модернизации, развития страны становится средний и даже низший класс – в общем, простой народ. Поскольку русских в СССР было большинство, то акцент он, конечно, сделал на них. Когда в 1929 году началась сплошная коллективизация – а в действительности самая настоящая революция в деревне, – власти остро потребовалась опора на самосознание масс. Интернационалистский коммунизм, несомненно, воспламенял, зажигал, мобилизовывал, особенно молодое поколение, но основная масса все-таки ориентировалась на русскую традицию, и Сталин понял, что нельзя делать ставку только на очень узкую прослойку пламенных революционеров-коммунистов. Нужно обеспечить широкую базу для строительства социализма в одной стране, а эта широкая база может быть лишь на русской основе. А значит, надо по крайней мере возвратить то, что символизирует русское. Например, вернули елку, Новый год. Постепенно стали возрождать русскую историческую традицию, в том числе создавать книги и фильмы, воспевающие героев прошлого, ввели преподавание гражданской истории в школу, убрав оттуда историю классовой борьбы. Думаю, это был прагматический поворот.

– Фактор надвигающейся войны тоже имел значение, потому что на интернациональной идее выиграть такую войну было, наверное, невозможно?

– Совершенно верно. Советское патриотическое воспитание, опирающееся на русскую базу, было необходимостью.

– Война подтолкнула власть к возрождению патриотизма. Речь Сталина 7 ноября 1941 года с упоминанием славных предков, ордена в честь великих русских полководцев, погоны и офицерские звания, тост Сталина за русский народ, произнесенный на приеме после Парада Победы, – все это было встречено с пониманием…

– И народ в целом, и большая часть образованных кругов весьма положительно отнеслись к смене риторики, к возвращению в обиход имен исторических деятелей, которые раньше вообще не считались совместимыми с коммунистическим, революционным «иконостасом». Добавлю, что во время войны практически прекратились гонения на Русскую церковь. В 1943 году Сталин воссоздал патриаршество – это результат понимания, что такой традиционный компонент русскости, как православная духовность, тоже важен. Несмотря на всю пропаганду и борьбу с религией как с опиумом для народа, Сталин осознавал, что религиозные чувства и ценности помогают консолидировать русскость как широкую опору для построения коммунизма в отдельно взятой стране. В этом смысле сталинская эпоха – это время постепенной реабилитации и даже усиления русского компонента в советском коммунистическом строе. Даже послевоенная борьба с «безродным космополитизмом» и сама формула недопущения «преклонения перед Западом» свидетельствовали, что Сталин постепенно национализировал советский интернациональный по своей сути коммунизм.

– Обычно эти кампании – я имею в виду борьбу с космополитизмом и низкопоклонством – весьма критически оценивают. В какой мере они были адекватны тем проблемам, которые возникли в послевоенный период?

– На мой взгляд, это все-таки не была искусственная кампания, спущенная сверху. Возникает ощущение, что Сталин здесь реагировал на настроения, возникавшие в обществе. С другой стороны, мне кажется, он понимал, что практически сразу по окончании войны страна вступает в новую фазу противостояния, теперь уже с бывшими союзниками, и в этой фазе противостояния необходим определенный мощный аргумент. Аргумент, состоящий в том, что у американцев, англичан, французов – вообще у западных народов есть четкая национальная почва, национальные интересы, поэтому и у СССР должно быть некое национальное начало. Хотя бы в качестве противоядия этому консолидированному антисоветскому западничеству.

Тут можно провести некую параллель. Точно так же как после войны 1812 года русские солдаты и офицеры, побывавшие в Западной Европе, привезли оттуда дух демократизма и республиканства, который привел к созданию тайных обществ, в 1945-м огромная масса советских солдат и офицеров познакомилась с западным миром. Он неизбежно подкупал, был в чем-то более привлекателен, и людям хотелось, чтобы и здесь все было «как в Европе». Но Сталин, видимо, очень хорошо понимал, что эта прививка «чужого лучшего» – опасная вещь. И формула про низкопоклонство родилась из этого ощущения. Надо было противопоставить новому врагу помимо силы нечто концептуальное. Борьба с «преклонением перед Западом» и «безродным космополитизмом», естественно, могла строиться только на почве русского национального духа. То есть все русское должно прославляться, восприниматься как минимум не хуже, чем все западное, а желательно – как самое лучшее.

Понятно также, что поскольку это был пропагандистский прием и все проводилось в традициях сталинского правления, в форме репрессий, публичных кампаний и так далее, то сама идея русскости была скомпрометирована на довольно долгое время.

Возвращение к истокам

– Как вы считаете, была ли среди правящей элиты позднего СССР так называемая «русская партия»?

– На эту тему есть большая литература, есть мемуарные свидетельства. Думаю, за время сталинского правления сформировалась определенная атмосфера в отношении русскости как таковой, а потому второе поколение коммунистических вождей уже воспитывалось в несколько другой обстановке по сравнению с первым. И эта часть высшего партийного актива считала, что русское начало должно быть каким-то образом более основательно включено в проект построения коммунизма.

Здесь можно говорить о столкновении двух нарративов. С одной стороны, это нарратив шестидесятников, для которых сталинский вариант русификации коммунизма был неприемлем в силу того, что многие из них пострадали как раз на почве борьбы с «безродным космополитизмом». А с другой – были деревенщики, то есть те русские писатели, которые, что называется, сами вышли из народа и воспринимали его состояние в эти постсталинские годы как форму, я бы сказал, некоего угнетения. Отсюда родилась идея о коммунистической России как о криптоколонии, где наибольшему угнетению подвергался именно русский народ, притом что другие на его фоне жили более или менее прилично. Издательство «Молодая гвардия», журналы «Наш современник» и «Москва» оказались практически легальными печатными органами этой «русской партии». Для ортодоксальных же партийных идеологов тема русскости была очень болезненной, поскольку выступала как прямая угроза идеологии интернационализма и попыткам создать новую историческую общность под названием «советский народ». 

«Демократы первой волны» Юрий Афанасьев, Борис Ельцин, Андрей Сахаров и Гавриил Попов (слева направо) в дни I съезда народных депутатов СССР. Москва, 28 мая 1989 года

И сам Борис Ельцин, и круг людей, который с ним работал, были искренне убеждены, что «нормальная Россия» – это Россия капиталистическая, демократическая, прозападная

– В эпоху Михаила Горбачева и потом в новой России патриотизм и вообще представление о каком-то своем собственном пути развития были не в чести. Слова «патриот», «государственник» звучали как ругательства. С чем вы связываете такой идеологический и ментальный сдвиг? Почему своеобразие, самобытность оказались в загоне?

– Здесь несколько факторов. И прежде всего тот факт, что в эпоху Горбачева страна катастрофически быстро прошла путь по снижающейся траектории: в какой-то момент возник острейший дефицит практически всего – и товаров, и смыслов. Это ударило, конечно, по настроениям людей. Особенно на фоне наступившей гласности, когда стали печатать тексты, рассказывающие о том, что не все так триумфально и замечательно было в нашем советском прошлом. Идейный фундамент советского общества был очень серьезно подорван за счет расширения свободного информационного потока. В том числе и о жизни Запада, который стал представляться землей обетованной, неким царством свободы, благополучия и достатка. На фоне нашего дефицита, на фоне открывшейся пропасти между нашей трагической историей и нашими радужными представлениями о ней возникла эта прекрасная картинка процветания. В итоге все свелось к тому, что мы 70 лет шли не туда, а значит, пора повернуть вспять и жить как все нормальные люди – с частной собственностью, то есть, иначе говоря, с капитализмом. Более того, появилась установка – быть как все, равняясь при этом на Запад.

Ни о каком своем пути речи быть не могло. Поиск своего пути воспринимался как попытка вернуть нас в то время, когда мы строили коммунизм и дошли до того, что стали драться в очередях за кусок кости, на котором было немножко мяса.

– Никто этого не хотел.

– Разумеется. Те немногие стойкие традиционалисты, которые говорили об опасности бездумного подражания и низкопоклонства, не делали погоды. Большинство же свято верило в то, что мы избавимся от «коммуняк», введем частную собственность, приватизируем все, что надо, и заживем как на Западе. И не надо удивляться, что и сам Борис Ельцин, и круг людей, который с ним работал, были искренне убеждены, что «нормальная Россия» – это Россия капиталистическая, демократическая, если угодно, прозападная.

Но печальная судьба новой прозападной идеологии обуславливалась тем, что быстрого выхода из того социально-экономического провала, в котором Россия оказалась к 1991 году, быть не могло. Разочарование в тезисе, что мы можем жить как на Западе, пришло довольно быстро. Постепенно стала нарастать новая вера: если у нас не получилось «как на Западе», стало быть, все-таки есть что-то свое, что мы потеряли, забыли, что надо возрождать. Мне кажется, эта реабилитация поиска своего пути после провала 1990-х была неизбежна именно потому, что в конечном счете, рассуждая из дня нынешнего, мы понимаем, что мы уже точно не Запад, но и в то же время мы – не Восток. А значит, мы неизбежно возвращаемся к размышлениям о русской идее и о собственном пути развития страны.

Социализм в одной стране

До начала 1920-х годов большевики придерживались марксистской догмы, что социализм должен победить одновременно во всем мире. Однако поражение революций в ряде европейских стран и стабилизация капитализма после Первой мировой заставили их пересмотреть этот тезис. Еще в 1915-м Владимир Ленин в работе «О лозунге Соединенных Штатов Европы» предположил, что «возможна победа социализма первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой, капиталистической стране». Эти ленинские оговорки использовал Иосиф Сталин, говоря в 1924 году о возможности «силами лишь одной страны закрепить окончательно социализм». Против этого тезиса выступил Лев Троцкий, продолжавший настаивать на «перманентной революции», но Сталин, обвинив его в «оппортунизме» и «меньшевизме», превратил идею построения социализма в СССР в официальную доктрину. Мировая революция как конечная цель большевиков не отменялась, но первоначальной задачей становилось экономическое и военное усиление Советского Союза, который должен стать примером для пролетариата капиталистических стран и народов колоний.

Что почитать?

Патриотизм и национализм как факторы российской истории (конец XVIII в. – 1991 г.). М., 2015

Бранденбергер Д. Сталинский руссоцентризм. Советская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931–1956 гг.). М., 2017