Век Ирины Антоновой

Выдающемуся просветителю, на протяжении более полувека возглавлявшему Пушкинский музей, 20 марта исполнилось бы 100 лет. Предлагаем вашему вниманию интервью, которое Ирина Антонова дала журналу «Историк» весной 2019 года, попросив до поры до времени его не публиковать.

История этого интервью такова. Ирина Александровна с большим уважением относилась к нашему журналу и всегда откликалась на просьбы дать интервью или написать текст. Когда мы готовили пушкинский номер «Историка», мы попросили Антонову, чья жизнь была неразрывно связана с музеем, носящим имя Поэта, написать колонку об Александре Сергеевиче. В процессе работы над материалом мы встретились, чтобы внести финальную правку, и она вдруг заговорила о своей жизни. В какой-то момент я попросил разрешения включить диктофон. Она позволила, и мы общались более двух часов. Но в конце встречи попросила все, что не касается Пушкина, пока не публиковать. В конце 2020 года Ирины Александровны не стало. По согласованию с ее коллегами из Государственного музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина мы решили, что теперь время для публикации пришло.

«Они говорят, что она сможет»

— Готовясь к нашей встрече, я решил посмотреть, сколько у вас было предшественников на посту директора: за полвека, с момента основания музея в 1911-м и до вашего назначения в 1961-м, — 15 человек. А следующие полвека — с 1961-го по 2013-й — вы, Ирина Александровна Антонова…

— Вы знаете, я не могу сказать, почему директора так часто менялись. Но действительно, после революции средний срок пребывания в этой должности варьировался от года до трех — пяти лет. Помню, что в какой-то момент, когда мы опубликовали список директоров ГМИИ, я вдруг нашла в нем некоего Владимира Эйферта, возглавлявшего музей с 1936 по 1939 год. В детстве я знала мальчика с такой фамилией. Как потом выяснилось, это был его сын. Когда мой отец работал в Германии, а мне было восемь-девять лет, в моем классе учился мальчик по фамилии Эйферт. Это был чудный мальчик, он очень мне нравился. Потом мы вернулись в СССР, и наши пути разошлись. Однажды, спустя много-много лет, я упомянула об этом в разговоре на телевидении — даже не в передаче, а уже после интервью. И через некоторое время мне принесли полную справку на Лолку (так его все звали, я даже не знала его полного имени) Эйферта с его фотографией. На ней ему примерно 18 лет. Очень красивый мальчик. Оказалось, он погиб на войне. А до войны его отец был директором нашего музея…

— А как вы стали директором?

— Я стала директором как-то очень обыкновенно. Меня вызвал Борис Робертович Виппер — замдиректора ГМИИ…

— …и ваш университетский учитель.

— Да. К этому времени наш тогдашний директор Александр Иванович Замошкин объявил, что уходит. У него был тяжелый инфаркт, и врачи запретили ему работать в таком же ритме. Стали искать директора, и в какой-то момент меня вызвал Виппер и предложил мне эту должность. Он мне сказал: «Ирина Александровна, вот мы тут посоветовались (так тогда любили говорить) и хотим вам предложить занять этот пост». Я говорю: «Борис Робертович, но это невозможно. У меня до этого не было никакой административной должности».

— А кем вы были?

— Я была старшим научным сотрудником. К этому моменту я уже 16 лет работала в музее в отделе Запада. Но я даже не была заведующей отделом, никакого административного опыта. Не знаю, может, они боялись, что кого-то спустят сверху, как говорится. В итоге мы решили, что я посоветуюсь с мужем — он был умный человек [с доктором искусствоведения Евсеем Ротенбергом Ирина Антонова прожила в браке 64 года, он умер в 2011 году. — «Историк»]. Я пришла домой и говорю: вот такое предложение. Он подумал немного и сказал: «Знаешь, это твое дело, конечно, но почему бы тебе не согласиться? Ты же любишь такой масштабный тип работы».

Потом все-таки я посоветовалась с одним человеком, моим хорошим знакомым Николаем Нерсесовым — они с женой работали у нас в музее. И он как-то так легкомысленно мне сказал: «Да соглашайся, чего ты?! Ну не получится — вернешься обратно. Старшим научным тебя всегда возьмут». Я до сих пор помню эту фразу: «Старшим научным тебя всегда возьмут». Вот так я и стала директором в феврале 1961-го. Для меня это было неожиданно. И не только для меня: назначение женщины директором такого крупного художественного организма, будь то театр или музей, в то время было делом нечастым.

— Но при этом министром культуры СССР была Екатерина Алексеевна Фурцева…

— Да. Знакомство с Фурцевой было очень интересным. Меня привели на коллегию Минкультуры для утверждения в должности, и я просидела всю коллегию в уголке — до меня дело не доходило. Я уже решила, может быть, они передумали? И вдруг в самом конце Екатерина Алексеевна говорит: «Да, у нас еще вопрос. Ушел Александр Иванович Замошкин, музей рекомендует на должность директора Антонову. Я ее не знаю, но они говорят, что она сможет». Это лексика Фурцевой. Потом она обвела зал взглядом: «Где вы?» А я сидела в самом конце. Ну, я встала, представилась, показалась, и все. На этом дело кончилось — меня утвердили.

 

 Визит «Моны Лизы»

— Что Фурцева была за человек?

– Я потом ее лучше узнала, конечно, и должна вам сказать, что в целом относилась к ней с огромным уважением. Она была не самым плохим министром культуры. Что для меня было в ней привлекательным? Екатерина Алексеевна в общем серьезно относилась к своей работе, хотела делать дело. При этом очень многого не знала. Достаточно сказать, что, когда я к ней пришла с идеей показать в Москве «Мону Лизу» (рассказала, что картина едет в Японию через Москву и что на обратном пути можно было бы остановить ее здесь и показать нашим людям), она задала только один вопрос: «А это будет интересно публике?» Понимаете? Она в этом сомневалась. Я не улыбнулась даже, когда это услышала, потому что приняла человека таким, какой он есть. Вот она такая была. Не очень разбиралась в тонкостях изящных искусств, но доверяла профессионалам, с уважением относилась к их мнению. Не каждый министр культуры — а на моем веку их было достаточно — отличался этим…

Прибытие в Пушкинский музей контейнера с картиной Леонардо да Винчи «Мона Лиза». 1974 год

 

Идею в итоге она поддержала, но поддержать на словах было мало. Организационно это было крайне непростое дело — договориться с французами, чтобы по пути из Токио «Мону Лизу» еще на несколько недель задержали в Москве. Фурцева взялась помочь. Помню, она произнесла несколько легкомысленную фразу: «Я поговорю с французским послом в Москве: он в меня влюблен и он мне поможет». И все. Через месяц сама мне позвонила и сказала: «Ирина Александровна, все будет. Вам уже выслали все, что нужно сделать для того, чтобы принять у себя картину». А там очень сложная витрина из стекла была, и оказалось, что такое стекло — огнеупорное и пуленепробиваемое — никто не делает в Москве. Только на Украине. И через Министерство среднего машиностроения (было такое хитрое министерство — Минсредмаш, которое работало на ВПК) мы решили этот вопрос, они сделали для нас пять стекол — на всякий случай, с запасом.

Ночью мы монтировали витрину. И вот картина Леонардо да Винчи перед нами, но стекла, которые нам изготовили, вдруг начинают лопаться. Одно, другое, третье. Видимо, стекла были не виноваты. Это рама была с какой-то кривизной. Поставят стекло, и вдруг — крак! — и все. Когда третье стекло лопнуло, тогдашний заведующий отделом искусства Министерства культуры Александр Георгиевич Халтурин сказал мне: «Ирина Александровна, у меня сердце не выдерживает — я пошел». Это был, по-моему, второй час ночи. И он ушел. Как только он ушел, четвертое стекло встало на место. Мы еще по этому поводу ехидничали, хотя Халтурин здесь, конечно, был ни при чем.

— Вы сказали, что Фурцева была «не самым плохим министром культуры». А кто был самым… трудным министром?

— Я не скажу, что кто-то был самым трудным, но были люди равнодушные. Я даже не знаю, что их интересовало в той сфере, которой они руководили…

Москвичи знакомятся с шедевром мирового искусства — картиной Леонардо да Винчи «Мона Лиза» («Джоконда»). 1974 год

 

«Он был очень веселый человек»

— Став директором музея, вы получили возможность общаться с людьми, полотна которых украсят любой музей мира…

— По-разному получалось. В 1966-м была выставка Пабло Пикассо, которая была организована при помощи Ильи Эренбурга. Но сам Пикассо не приехал ни тогда, ни позже. Эренбург говорил, что «приедет, приедет, приедет», а потом вдруг в последний момент — «не приедет». Почему — я не знаю, не буду придумывать. Но встреча с ним так и не произошла.

— Зато с Марком Шагалом вы встречались во Франции и здесь его принимали.

— Нас познакомил директор Лувра. Я как-то была в Париже, и вдруг он мне звонит и говорит: «Вы не придете ко мне пообедать? Я знаю, что вы работаете у нас в библиотеке». А директор Лувра был обязан жить в самом Лувре, у него там служебная квартира. Я пришла и смотрю, сидит кто-то еще. Это был Шагал. Так мы и познакомились. А потом я была у него дома на юге Франции. Он был очень веселый человек…

Первый секретарь ЦК КПСС Никита Хрущев и министр культуры СССР Екатерина Фурцева. 1963 год

 

— Он приезжал в Советский Союз…

— Да. Я еще во время нашего знакомства набралась смелости и заявила, что хотела бы сделать его выставку в Пушкинском музее. Он очень обрадовался, но при его жизни (а он умер в 1985 году) эту выставку нам так и не дали сделать. Высокие партийные чины решали, стоит показывать советскому зрителю Шагала или не стоит…

Ему была свойственна какая-то насмешливость. Но не над собеседником, скорее даже над самим собой. Очень доброжелательный, он улыбался все время. Он у нас тут тоже ходил по музею — есть много снимков: он так внимательно все смотрел!

— Да, я видел эти снимки. Он очень серьезный на них.

— А я вам расскажу почему. Он ходил по залам и все время оглядывался: «А где моя жена?» Я говорю: «Да вот Вава, идет с нашими сотрудниками». Вавой он называл свою супругу Валентину Григорьевну Бродскую. Проходим какое-то расстояние, он снова оглядывается и говорит: «Где же Вава?» Я отвечаю: «Ну вот она идет». Потом я не выдержала и говорю ему шутливо: «Вы что, боитесь потерять свою жену в нашем музее?» А он отвечает: «Да нет. Я ее боюсь, а не потерять ее — потерять ее нельзя».

Ирина Антонова и Марк Шагал. 1973 год

 

«А где книга отзывов?»

— Вы стали директором в хрущевское время. Хрущев ведь художников не жаловал, если судить по разгромному визиту на выставку авангардистов в Манеже в декабре 1962-го?

— Я с Хрущевым только один раз виделась, как говорится, очень близко. Как ни странно, это было в индийском посольстве. Вместе с Фурцевой: это она меня пригласила на встречу с ним. Мы сидели втроем за столом и разговаривали. Он был очень вежливый, такой, знаете, уважительный. Мы очень хорошо поговорили с полчаса примерно, попили чаю или кофе. Я не представляла даже, что такой человек мог стучать кулаком по столу. По крайней мере во время этой встречи он на такого человека не был похож.

Во время выставки в Манеже его подставили — нарочно там все было сделано, чтобы ему это не понравилось, и он сорвался.

— А Брежнев — каким он вам запомнился?

— Он был у нас на выставке «Москва — Париж» в 1981 году. Это была целая эпопея: партийные начальники всего боялись. Все помнили хрущевский демарш и опасались: а вдруг он тоже поведет себя так же? Поводы-то найти всегда можно, потому что, например, «Черный квадрат» Казимира Малевича висел у нас в углу, как икона. А кроме того, были и Гончарова, и Ларионов, и Филонов, два огромных полотна Кандинского — одно из Эрмитажа, другое из Третьяковки. Но Брежнев спокойно все посмотрел. А потом пришел в Белый зал и увидел там портрет Ленина работы Герасимова, который до этого видел в Кремле. Все остальное — ни одной картины фактически — он не знал. А это знал, понимаете? И он очень обрадовался и сказал: «А где книга отзывов?» После чего написал очень хороший отзыв.

— Я так понимаю, что то, чем вы занимаетесь всю жизнь, всегда было в стороне от интересов больших начальников…

— Разумеется! И это неудивительно.

 

То, что между

— Как вы считаете, зарубежное искусство в России — оно для тонкого слоя людей все-таки?

— Вы знаете, я бы так не сказала. То есть, конечно, этот слой не слишком толстый, но он увеличивается. Понимаете, к какой-то части этого искусства на протяжении многих лет сознательно воспитывалось отрицание, особенно по отношению к современному искусству, — как к «формалистскому», «идейно чуждому и вредному», «буржуазному». Достаточно прочесть постановление о ликвидации Музея нового западного искусства 1948 года, чтобы понять, какие характеристики были в ходу. Я просто удивляюсь, что все не сожгли, а только разделили между музеями — нашим и Эрмитажем. А ведь могли и сжечь. Или продать за границу…

— Вы согласны, что из русской живописи Запад все-таки понимает либо иконопись, либо современное искусство? Ну, то, что принято называть современным искусством.

— Конечно, согласна.

— А то, что между…

— Почти не знают. Когда только создавался музей Орсе в Париже, я поговорила с Мишелем Лаклоттом — его основателем, а затем директором Лувра. Мы с ним ходили в касках — он мне показывал, как строится Орсе. Я его спросила: «Скажите, кого вы знаете из русских художников?» Он ответил: «Репи́н, Верещаги́н». Интересно, что столь образованный человек назвал мне только двух русских художников. Знаете, что у них сейчас есть из наших? По-моему, один Серов, два Пастернака, один Ге. Все. Может быть, за последнее время что-то купили. Почему у нас в музеях есть все основные французы, а у них нет почти ни одного нашего соотечественника? Они все-таки очень ограниченны в этом смысле.

— Это снобизм?

— Снобизм. Но, кстати говоря, музей Орсе открыли в 1986 году. А наш Музей нового западного искусства был открыт в 1928-м, на 60 лет раньше. Мы их обогнали в части интереса к современному западному искусству. Я терпеть не могу эти разговоры — кто первый, кто второй, но это существенно само по себе. То есть здесь была атмосфера, в которой это можно было сделать.

Ирина Антонова с генеральным секретарем ЦК КПСС Леонидом Брежневым на выставке «Москва — Париж. 1900–1930». 1981 год

 

«Я живу в том же режиме»

— Ирина Александровна, кем вы себя сами считаете? Искусствоведом или музейным менеджером? Что главное?

— Я считаю, что занимаюсь просветительской работой. У меня вообще очень скептическое отношение к должности, которую я занимала, как таковой. Потому что в театре, например, как правило, есть художественный руководитель и есть директор. Последний выбивает деньги, добывает материалы, а худрук отвечает за творчество, за искусство. У музейщиков же директор должен заниматься и крышей, и подвалами, и выставками, и развитием. У нас размыты эти должностные обязанности, и это неправильно. У меня очень много сил ушло на это. То крыша дырявая, то вода льется, то нужно вызывать специальные конторы, то бежать к министру, а после министра — к председателю Моссовета и у него что-то просить. И так далее.

— В итоге у вас не так уж много научных книжек вышло, потому что вы были заняты работой?

— Да, я все время была занята. С одной стороны, у меня всегда был достаточно напряженный рабочий график. Но, кроме того, у меня довольно сложная личная жизнь в связи с болезнью моего сына: если я не буду уделять ему время, тогда ему придется жить не дома, а в другом месте. Ему уже 65 лет, и он всю жизнь живет со мной. Его состояние было определено, когда ему было восемь лет, так что для меня это целая жизнь. И я вам скажу откровенно: вот так, как многие другие директора, как я знаю, — приходят домой, отдыхают, едят, а потом садятся за стол и работают, — у меня этого не было и нет. Конечно, это сразу поставило лимит для каких-то моих идей.

— Но вы работаете, несмотря на это.

— Я каждый день бываю в музее, прихожу сюда утром. Да, я работаю, конечно. И, став президентом музея, живу в том же режиме. Может быть, он чуть-чуть более облегченный. Вообще скажу вам: я, может быть, и ушла бы из музея, потому что лекционную работу могу и так вести совершенно спокойно. Не знаю, может быть, когда-нибудь это случится в какое-то обозримое время. Посмотрим…

— Сложно представить себе Пушкинский музей без вас.

— Ну что говорить, жизнь есть жизнь. Я и так превзошла все ожидания, как говорится. Мое поколение, правда, довольно устойчивое. Но я уже боюсь слушать телевизор: все время узнаю, что кто-то умер. В том числе люди, которых я знала лично. Так что не знаю, дорогой мой, что дальше.

Ирина Антонова и Святослав Рихтер во время V музыкального фестиваля «Декабрьские вечера» в ГМИИ имени А.С. Пушкина. 1985 год

 

«Наступил самый трудный момент»

— Вы когда-нибудь считали, сколько раз перечитывали «Евгения Онегина»?

— Я не знаю. Много. Но вот мой сын знает «Онегина» в буквальном смысле слова наизусть — от и до.

— Он специально учил или это просто такая память?

— У него хорошая память — ему понравилось, и он выучил. У него не так много этих любовей, они вполне ограниченные. Скажем, вот если говорить о кинематографе, то это 1960–1970-е годы — не дальше. Дальше он не будет смотреть. Это ему непонятно, может быть, даже. А этот период он знает хорошо. Больше того, настолько хорошо, что бывает возмущен — бежит ко мне на кухню, если я там: «Мама, они опять выкинули вот такие-то кадры, потому что, видимо, они там экономят эфирное время на этом». Он ужасно огорчается, когда выкидывают какую-то часть…

Я говорю: «Да ну, не огорчайся, ты-то помнишь, что там было». — «Помню, да». — «Ну вот, это самое главное». Он хорошо запоминает стихи, причем с любого места. И если я где-то ошибаюсь — знаете, бывает, что слово переврешь или что-то в этом роде, — он меня поправляет. Он все время читает. Очень много гуляет, ходит по городу. Вот это любит.

— Он один гуляет?

— Один. Он хорошо ориентируется. Я помню, он меня как-то из леса вывел. У него это качество есть. И я за него в этом смысле не беспокоюсь. Я за другое беспокоюсь: он немножко рассеянный. Он может не заметить, что дали свет не тот, и пойти на красный. А поскольку он неловкий физически, он просто не успеет, если тронулись машины. Я ему все время говорю, чтобы был внимательным… А запретить я ему не могу, как он мне говорит: «Я без улиц не могу — это мое любимое».

Сейчас он, конечно, немножко захирел у меня, потому что мужа нет. Муж ему очень много давал. Во-первых, он дома был. Вы знаете как: раз в неделю он ходил на работу в институт, а в остальные дни работал дома. И он очень много с ним разговаривал, очень много ему рассказывал. Конечно, это тоже моя ошибка. Он не социализирован, понимаете? Совсем у него нет этого. Я пыталась, одно время он ходил в мастерские в нашем районе. До сих пор помнит всех по именам, чем они занимались, но…

Теперь у нас наступил самый трудный момент. Что с ним будет после меня? Не знаю. В любом случае всякого рода официальные учреждения до последнего времени были очень малопривлекательны. У меня такой случай был. У нас со Святославом Теофиловичем Рихтером была домработница. Она в основном работала у него, но два раза в неделю на определенные часы приходила ко мне. И у нее был сын. С проблемами такого типа, как у Бори. Тогда ему было где-то 23 или 24 года. Ну и время от времени она вынуждена была класть его в больницу. А потом однажды вдруг она умерла. Совсем не старая женщина, Евдокия, просто замечательная. И через какое-то время его положили в специализированную больницу. Мне позвонила Нина Львовна Дорлиак, супруга Рихтера, и говорит: «Ирина Александровна, пойдемте проведаем его, чего-нибудь ему вкусненького принесем». Я говорю, ну конечно, конечно. Узнали, где он. Пошли. Мне там жутко не понравилось. Это комнаты, где полно людей. Лица этих людей… Я ушла совершенно в горе. Там оставили мы ему, конечно, все, и, наверное, там у него все отобрали. Ну а потом она мне звонит — буквально прошло недели две — и говорит: «Ирина Александровна, я вам звоню, потому что его убили, его зарезали». Не знаю чем. Его просто погубили, понимаете? Я как это услышала, не могу вам передать этого… Поэтому в такую обычную городскую больницу — об этом просто невозможно даже подумать. Это тогда нам надо уходить вместе, потому что слишком жестоко оставлять его в таком месте.

Я искала, конечно, другие варианты. Слава богу, мы с мужем всю жизнь копили на этот случай…

— Сейчас, наверное, есть какие-то частные клиники…

— Частные очень опасны. Я вам объясню почему. Там может быть неплохо, но они иногда вдруг разваливаются. Это же бизнес, а бизнес иногда прогорает. И все… Я очень много ездила, смотрела. Внешне все вроде бы хорошо, но никто не даст гарантию.

Что-то я вас заболтала. Наверное, пора…

 

Судьба Бориса

После смерти Ирины Антоновой Пушкинский музей оказывает поддержку ее сыну. Борис живет дома, у него есть ассистент, который ему помогает. Три сотрудника музея регулярно навещают его, помогают решать вопросы с одеждой, лекарствами, возят к врачу. «Для него принципиально важно жить дома. Как человеку с эмоциональной сферой такого типа ему важно оставаться в привычных стенах с человеком, которому он доверяет», — считает директор ГМИИ имени А.С. Пушкина Марина Лошак. По ее словам, Борис «очень хороший, добрый человек, с которым приятно общаться, у него прекрасные творческие навыки». Он учит английский и французский языки, играет на музыкальных инструментах, по-прежнему помногу гуляет по Москве. «Мы с Ириной Александровной обсуждали несколько раз, что ей не надо тревожиться о судьбе Бориса, потому что он всегда будет под крылом музея — неважно, кто будет тут директором, — говорит Марина Лошак. — Музей — это неизменная вещь. У любой частной институции может смениться владелец, измениться устав, с ней может что-то произойти. С музеем же ничего не произойдет, а моральные принципы, которые здесь исповедуются, неизменны. Судьба Бориса — это часть ответственности музея».

Фото: THE PUSHKIN STATE MUSEUM OF FINE ARTS, MOSCOW, АЛЕКСАНДР КОНЬКОВ, ВАЛЕНТИН ЧЕРЕДИНЦЕВ/ТАСС, ВЛАДИМИР МУСАЭЛЬЯН/ТАСС, РИА «НОВОСТИ»