«Топка горящей его души»

Двести лет назад — 30 октября по старому, 11 ноября по новому стилю 1821 года — в Москве, во флигеле на Божедомке, родился Федор Михайлович Достоевский, пожалуй, самый глубокий по части изучения внутреннего мира человека и, видимо, потому самый непростой для чтения классик нашей литературы. Знакомство с Достоевским для большинства из нас начинается с, казалось бы, не обещающих ничего особенного слов: «В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту». Именно с этого описания закручивается сюжет «Преступления и наказания» — одного из самых блестящих романов русской литературы, который многие десятилетия входит в школьную программу для учащихся старших классов.

В отличие от Александра Сергеевича, про которого принято думать, что ему «все возрасты покорны» (недаром же сказки и стихи Пушкина читают еще дошкольникам), Достоевский традиционно проходит по разряду «классиков для взрослых». Даже хрестоматийное «Преступление и наказание» начинает открываться всеми своими гранями отнюдь не в старшем школьном возрасте (когда в первую очередь считывается интригующая детективная фабула романа), а в более зрелые годы. Что уж говорить об «Идиоте», в котором сам Достоевский хотел «изобразить вполне прекрасного человека» и сам же признавался, что «труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно». Или о «Бесах» — самом политическом и самом, по выражению писателя, «тенденциозном» романе-памфлете, ставшем во многом провидческим и в силу именно этого обстоятельства долгое время не переиздававшемся в СССР.

А уж в последнем своем крупном произведении — «Братьях Карамазовых», законченных за несколько месяцев до смерти, — Достоевский перемешал столько судеб и сюжетов, что о какой-либо простоте рассуждать и вовсе не приходится. Исследователи давно подметили скрытые параллели между теми «последними» вопросами, которыми задаются герои романа, — о конечности мира и бессмертии души, о свободе (или несвободе) человеческого выбора и о существовании (или несуществовании) Бога — и антиномиями, которые формулировал в «Критике чистого разума» Иммануил Кант. Что может быть сложнее и одновременно притягательнее этих «проклятых» вопросов для любого мыслящего человека?

А ведь есть еще Достоевский-публицист с его «Дневником писателя», в котором он делится наблюдениями, не устаревшими и сегодня. Скажем, о Западе, который не может «никак нас своими признать», «несмотря на то что наши "русские европейцы" изо всех сил уверяют Европу, что у нас нет никакой идеи, да и впредь быть не может, что Россия и не способна иметь идею, а способна лишь подражать». Или о польском национализме, русофобском по своей природе. При этом в «Дневнике» яркие провидения (например, о грядущей мировой войне и о том, что чуть позже назовут «закатом Европы») соседствуют с беспощадной — почти с социалистических позиций — критикой надвинувшегося на Россию капитализма и еще более бескомпромиссным, консервативно-монархическим по своей сути неприятием парламентаризма.

Так что куда ни посмотри, писатель оказывается нелинейным и невероятно сложным и в своих художественных высказываниях, и в своих политических суждениях. Проделав нелегкий путь от участия в кружке петрашевцев до единомысленной дружбы с Константином Победоносцевым — главным идеологом последнего периода Российской империи, Достоевский был обречен на многомерность своей политической философии. Впрочем, и политической ее вряд ли можно назвать. В каком-то смысле даже наоборот: ведь он исходил прежде всего из того, что «общественных гражданских идеалов… как не связанных органически с идеалами нравственными, а существующих сами по себе, в виде отдельной половинки, откромсанной от целого», а уж тем более тех, «которые могут быть взяты извне и пересажены на какое угодно новое место с успехом, в виде отдельного "учреждения", — таких идеалов… нет вовсе, не существовало никогда, да и не может существовать!» Потому что «идеал гражданского устройства в обществе человеческом» есть «единственно только продукт нравственного самосовершенствования единиц… — было так спокон века и пребудет во веки веков»…

Что же касается Достоевского-художника, то источник его таланта верно определил замечательный актер Евгений Миронов, сыгравший в свое время Федора Михайловича. Миронов назвал это «топкой горящей его души». Мне кажется, это очень точное определение.