История села горюшина

Что случается с людьми, погибшими мученической смертью и не отпетыми? Однажды я получил ответ на этот вопрос.

Молодой пастух выгонял стадо на поле. Коровы паслись на широком пространстве, обходя выложенные из дикого камня фундаменты, которые виднелись то там, то тут. Пастух сел на один из них и стал читать книгу. Вдруг в какой-то момент коровы собрались в круг и выставили рога, как обычно делали при нападении зверей. Однако зверей не было. Пастуха охватило странное оцепенение, он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Ему стало жутко. И вдруг совершенно отчётливо он услышал шёпот. Шептали несколько разных голосов. Временами ему казалось, что он различает слова. Шёпот шёл из-под земли.

Вечером стадо самостоятельно возвратилось в деревню. Деревня называлась Выгородка. Пастуха привели за собой коровы, он не мог говорить, не реагировал на вопросы. В себя пришёл и смог рассказать, что с ним случилось, лишь спустя сутки.

Один человек, бывший в деревне, пошёл на поле и прямо на фундаменте установил крест. На кресте повесил икону «Достоино есть». Однажды грибники, возвращаясь вечером, увидели на поле какой-то неяркий свет. Это светились контуры иконы на кресте. А человек спустя время стал монахом Крыпецкого монастыря и однажды при знакомстве рассказал мне эту историю.

Эту историю трудно было воспринимать спокойно, и первое, что я спросил: где находится такое страшное место? Монах ответил, что фундаменты на поле — остатки сожжённой немцами в 1943 году деревни Горюшино. Ещё он добавил, что деревню сожгли вместе с жителями. С женщинами, детьми, мужчинами, стариками. Их было больше ста человек.

Как и за что сожгли целую деревню? Спроси сегодняшнего школьника об этих событиях прошедшей семьдесят с лишним лет назад войны, он только округлит глаза: в учебниках о таком не пишут. Или пишут, но вскользь. Я же, как дитя советского времени, краем уха слышал про план «Ост», представляющий собой инструкцию по очищению богатых и обширных земель от «славянских "унтерменшей"». Поиск в Интернете по ключевым словам связал название «Горюшино» с названием «Зимнее волшебство». Недоумевая, я открыл текст и погрузился в реалии страшных военных лет.

Деревня находилась в Себежском районе Псковской области. На Псковщине в 1941–1943 годах развёртывалась борьба оккупационной немецкой власти с партизанами, прячущимися в лесах. В какой-то момент немцы решили дело кардинальным образом: они стали уничтожать население целыми деревнями, создавая сорокакилометровую пустынную зону, чтобы никто не мог помогать партизанам, кормить их, укрывать. Карательные подразделения врывались в деревню, загоняли всех в амбар, поджигали и под крики заживо сгорающих людей занимались мародёрством. Всё это нужно было делать быстро: ведь партизаны, частью состоящие из местных жителей, частью — из бывших окруженцев, узнав о происходящем, наверняка попытались бы уничтожить карателей. Убийство безоружных местных жителей немцы называли в документах «подвергнуть особой обработке». Из наиболее лояльных деревень работоспособное население угоняли в Германию. Детей отвозили в Саласпилсский концентрационный лагерь на территории Латвии. Там у них выкачивали кровь для раненых немецких солдат. Каждый раз у ребёнка брали до 500 мл крови. Обычно маленькие доноры умирали в течение двух дней. До войны население Себежского района составляло 90 тыс. человек. После войны — 10 тысяч. Те, кого не досчитались, скорее всего, погибли.

Вероятно, погибли и остались не отпетыми все жители деревни. Кто же расскажет о том, что там происходило? Как узнать имена тех, кто сгорел заживо? Как отпеть их?

В результате поисков всплыло имя Владимира Александровича Спириденкова — историка, живущего в Себеже. Он издал книгу «Лесные солдаты», в которой говорилось о партизанской войне в тех краях. Значит, необходимо поехать в Себеж и попытаться узнать чуть больше об этой давней истории.

Километры сменялись километрами. Благоустроенные пригороды столицы — засеянными полями, деревнями, церквями, разрухой обезлюдевших населённых пунктов, лесными массивами. Солнце всходило над зубчатой стеной отливающего синевой леса; дорога петляла по холмам и терялась в утреннем тумане, который медленно, но верно растапливала устойчивая жара. Проехали Зубцов — город, сожжённый в 1941 году наступающими немецкими частями. Миновали Погорелое Городище. Затем Ржев. Ржев, доставшийся советским частям в 1943-м: город-призрак, где оставшиеся в живых полсотни местных жителей были согнаны в церковь, подготовленную к взрыву. Ещё в 1970-х годах обваливалась земля, обнажая следы прошедшей войны. В центральном парке на глазах у гуляющих с колясками мам рухнули подгнившие брёвна и открылась землянка, наполненная останками защитников Ржева. А ржавые «гостинцы» и сегодня лежат по лесам вперемежку с безвестными костями.

Дорога вела дальше и дальше, к границам. Уже миновали Западную Двину, Велесу, Торопу. Показались Великие Луки — город, несколько раз переходивший из рук в руки в 1941 году. Вот поворот на Себеж. Дорога стала значительно хуже: асфальтовые нашлёпки, выбоины, ямы. И, наконец, открылось чудесное видение — город на берегу озера. «Я из небесного места на земле. Я из Себежа», — писал о нём актёр Зиновий Гердт.

Возведённый как форпост России на границе с Литвой, он имел длинную историю и много раз переходил из рук в руки: то как укрепление Псковской Республики, то как крепость, противостоящая войскам Сигизмунда, то как владение Радзивиллов. Название города мелькало и в хрониках Великой смуты, и в описаниях Смоленской войны, и в истории Отечественной войны 1812 года. В июле 1941 года сюда вступили силы третьей моторизованной дивизии СС «Мёртвая голова». В 1944-м город освободили, но память о пребывании здесь немецких войск сохранилась не только на многочисленных фотографиях.

Владимир Александрович Спириденков подарил нам свою книгу «Цена победы», над которой работал одиннадцать лет. Там кроме описания собственно военных действий на территории Псковской области собраны имена погибших, пропавших без вести и сожжённых вместе со своими домами в результате немецких карательных операций. Списки распределены по сельсоветам. Спустя некоторое время мне удалось найти село Горюшино, относящееся к Афанасьевско-Слободскому сельсовету, и прочитать, что деревня сожжена карательной экспедицией в первых числах мая 1943 года. Деревня находилась в районе боевых действий пятой Калининской партизанской бригады, которой командовал Владимир Иванович Марго. Местом дислокации он избрал урочище Лоховня.

Урочище Лоховня — это район болот и озёр, куда боялись соваться каратели. Однако и партизанам там было несладко. Сложно пополнять запасы продовольствия, вербовать новых партизан, совершать рейды, нападения на коммуникации противника… Но, преодолев часть маршрута, я оказался в самом начале пути. Как найти место, где была деревня? Как узнать имена погибших жителей? Ведь в книге приведена лишь малая часть. За ответами необходимо ехать к тому, кто рассказал мне историю про пастуха, — к монаху в Иоанно-Богословский Савво-Крыпецкий монастырь.

В дороге я читал доставшуюся мне книгу.

«В этой войне нельзя было оставаться в стороне, — писал Владимир Спириденков. — Рано или поздно человек понимал, что любой оставшийся в стороне оказывался между двумя враждующими группировками и ловил свою пулю. Солдаты, массово сдававшиеся в плен в окружении в первый период войны, напрасно думали, что их война окончилась. Кто-то из великих сказал: предпочитающий позор смерти получит и смерть, и позор. Сначала сдавшимся выдали мотки колючей проволоки и заставили делать ограду. Затем возводить вышки. Потом загнали их за колючую проволоку, а охранять поставили тех, кто связал себя кровью. Внутри лагеря свирепствовали другие негодяи: наводя "порядок" с помощью выданных немцами дубинок, они убивали неугодных и держали в страхе остальных. Это была та же смерть, только более медленная».

Из двух с половиной миллионов человек, пленённых до декабря 1941 года, в живых осталось не более десяти процентов. Остальные погибли.

Это была особенная война. Война на уничтожение. И каждый рано или поздно понимал, что, для того чтобы остаться в живых, нужно убить того, кто хочет убить тебя. Хотя были и те, кто не участвовал в войне. Женщины, старики, дети. И те, кто надеялся не бороться, а просто прожить, перетерпеть это страшное время…

Среди лесов и болот открывались взгляду путника стены и башни, сияющие купола храмов Крыпецкого монастыря. Здесь люди старались приблизиться к Богу. Каждый насколько хватало сил.

«Насколько хватало сил, мы всегда следили за нашими могилами в Орехово и в Подберезье», — сказал Дмитрий. Мы опять в Себеже вместе с отцом Вассианом, монахом Крыпецкого монастыря, в гостях у его друга Дмитрия, от которого он и услышал рассказ о случае с пастухом.

«— Что же касается Горюшина, я там бывал, — заметил Дмитрий. — Место и правда жуткое».

Пастух был его племянником.

Мы сидели за столом и угощались простой, но вкусной едой: гречкой, обжаренной с яичницей и помидорами. За окном поблёскивало зыбью озеро Себеж, где-то на улице играла музыка, и история, которая позвала меня в дорогу, казалась нереальным, жутким триллером, дешёвым фильмом ужасов. Избавиться от этого ощущения просто: поехать на место, где когда-то находилась деревня Горюшино. Как оказалось, это не так-то легко сделать. Горюшино располагалось за какой-то деревней Выгородки, которой не было на военных картах.

В конце концов Дмитрий решил проблему, дозвонившись местной жительнице, обещавшей проводить до места. И при этом уточнившей, какая у нас машина. Что не могло не насторожить.

— Здесь была ферма, — говорил отец Вассиан. — Потом, в нач. 1990-х, её разорили. Видите, корпус развалился. В деревне жило много народа. Там, где сейчас деревья, между двух холмов был клуб, в него каждую неделю привозили новые фильмы… А вот тут и тут стояли дома. И вон подальше — баня.

УАЗ с огромными внедорожными колёсами временами почти полностью проваливался в залитые водой колеи, оставленные лесовозами, но упорно вылезал, оставляя позади себя взбаламученную грязь.

— Лучше проедем поверху, — посоветовала Надежда Алексеевна, наш отважный проводник. За окнами мелькали сосны, ели, временами перепархивали какие-то птицы. После очередного подъёма и особенно зубодробительной ямы она сказала, что вот сейчас за деревьями и будет Горюшино.

Мы выехали… на широкое поле, засеянное рожью. Отливающая жёлтым волна ржи охватывала три холма с корявыми, старыми яблонями, усыпанными плодами, и тянулась до самых границ леса.

— Тут везде были фундаменты, — оживилась Надежда Алексеевна. А потом это поле выкупили фермеры. Не местные, издалека. Они распахивали его, выворачивали из земли камни и бросали их вон там, к холмам. Там целая груда этих камней.

— Здесь же были люди. Тут сгорело множество людей. Они не знали?

— Им было всё равно, — вздохнула Надежда Алексеевна.

Отец Вассиан взобрался на вершину холма рядом с яблоней и начал что-то искать.

— Тут стоял крест, — сказал он, как будто вспоминая.

—  Я помню этот крест, — кивнула Надежда Алексеевна. — Как мы шли из леса, так каждый раз его видели. А однажды поздним вечером увидели, как будто лампа светится. Однако это не лампа, это икона светилась на кресте, золотым, по контуру.

— Я сам поставил этот крест. В 1998 году, — ответил отец Вассиан. — Я тогда ещё не был монахом.

Под травой обнаружились камни фундамента. Внутри всё забито чёрной, рыхлой, влажной землёй. Ещё фундаменты обнаруживались справа и слева, под ногами.

— Вон там внизу, — кивнул отец Вассиан, — рядом с фундаментом были клумбы. В них росли ирисы, жёлтые ирисы. Сейчас их нет. Наверное, распахали.

— Яблоки здесь хорошие, сладкие, — сказала Надежда Алексеевна.

Я присел на камень, как когда-то сидел в далёком 1998-м пастушок, племянник того человека, который сегодня указал нам дорогу сюда. Камень был шершавый, дикий. Я подумал, что, если бы была лопата, я наверняка выкопал бы кости, множество костей. Лучше всего сохраняются берцовые. По ним поисковики обычно считают останки. Две берцовые кости — один человек. Однажды мы раскопали останки погибших солдат 1941 года в болоте под Вязьмой. На многих сохранялись гимнастёрки, клочья шинелей, волосы на голых черепах. Помню, меня особенно поразили сапоги. Верхняя часть сгнила, открывая напиханное внутрь сено, в котором желтели маленькие косточки фаланг.

— Деревня была большая, богатая, Анисимовы рассказывали, — между тем продолжала Надежда Алексеевна.

— Анисимовы? — встрепенулся я. — В списке погибших в Горюшино целых пять Анисимовых. Все числятся как сожжённые.

— Вон там был их дом, — кивнула Надежда Алексеевна на край поля. — До сих пор яблони стоят. — А живые Анисимовы остались… Да что я говорю, у меня же телефон есть.

Уже через минуту, стоя на останках сожжённой деревни, я разговаривал с Михаилом Александровичем Анисимовым.

— Расскажите про то, что вы помните о войне.

— Я родился в 1946 году, поэтому не помню войну. А вот моя сестра Любовь Михайловна Сунгурова — единственная, кто осталась в живых в Горюшине. Она была совсем маленькая, ушла пасти гусей, и в это время приехали каратели. Её не нашли.

— Их всех сожгли?

— Их сожгли прямо в домах. Никого не осталось.

— А сестра жива?

— Она живёт в Великих Луках. Она, к сожалению, почти ничего не слышит, вряд ли ответит на звонок.

— А Горюшино…

— Вообще-то деревню называли «Богатое Горюшино». Было ещё одно. А здесь люди хорошо жили. Кабы не война.

«Кабы не война», — повторил я. И мне показалось, что прямо на ржаном поле встают давно уничтоженные дома, просёлок, дворы, колодцы. Пастух гонит стадо; разговаривают, набирая воду, женщины, бегают друг за другом дети, тявкает собачонка, а солнце неспешно катится по небу, и вот уже сухо шелестит жёлтыми колосьями трава, а изуродованная яблоня раскинула засохшие ветки над заросшим фундаментом.

Я много услышал историй за эту поездку: женщина, убежав в болото, два часа держала над собой ребёнка, пока каратели не ушли, а потом всю жизнь передвигалась по огороду на четвереньках, потому что ноги отказали после ледяной болотной воды. Или ребёнок, загнанный вместе с другими людьми в уже облитый бензином, занимающийся сарай, был неожиданно спасён вовремя успевшим на помощь партизанским отрядом. И ещё один ребёнок. Девочка, попавшая в лагерь смерти Саласпилс, где дети становились донорами для немецких раненых. Семь тыс. детей, большинство из них — в возрасте от пяти до десяти лет, погибли в этом лагере. Из кого-то выкачивали кровь, над кем-то ставили опыты, кого-то морили голодом. И поныне там находят новые останки и отпевают погибших.

И в этот момент мне наконец стало понятно то, что давным-давно знали и отец Вассиан, и другие монахи Иоанно-Богословского Савво-Крыпецкого монастыря, и вообще все те, кто старается в меру своих сил стремиться к Богу в нашей пропитанной практицизмом и ложным гуманизмом жизни. Времени нет. Его не существует, потому что всё это происходило вчера. Это вчера сожгли людей в Горюшине, а сегодня они шепчут нам оттуда и просят. О чём они просят? Настоятельница Спасо-Бородинского монастыря, в замужестве Тучкова, основала обитель прямо на месте гибели мужа и посвятила всю свою жизнь отпеванию русских людей, погибших на поле брани. Монахини уверяли, что видят приходящие на каждый молебен тени погибших. Их становилось меньше, меньше, и наконец монахини отпели всех до одного. Однако и теперь читают этот молебен. В 1942–1943 годах на Псковщине сгорели заживо жители сотен деревень. Все они не отпеты до сих пор. Можно ли что-нибудь сделать с этим? Потому что это было вчера и сегодня ещё не поздно. Можно ли? Я не знаю ответа.

Фотографии предоставлены Владимиром Александровичем Спириденковым и автором.