Герцог из русской сказки

Александр Данилович Меншиков представляет собой доведённый до высшей точки развития тип русского человека, которому по колено не токмо моря и океаны, но и земная глубь, и, кажется, само небо.

…А бранят они, клянут князя Меншикова,

Что с женою и с детьми и со внучатами:

«Заедает вор-собака наше жалованье,

Кормовое, годовое, наше денежное».

Казацкая песня XVIII века

Александр Данилович Меншиков

Именно таких «наших людей» до умопомрачения боится «просвещённый» Запад, передовое сознание которого, несмотря на часто пользуемый миф о «первопроходцах и пионерах», прискорбно ограничено представлениями о «законе». Русская благодать и русская воля позволяют жить куда пространнее — они позволяют повелевать собой и остальным миром сверх всех этих ничтожных ограничений.

По Меншикову оказалось, что с окровавленным топором стрелецких казней можно по-хозяйски входить в именитые европейские гостиные, по-кошачьи потупив проницательные глазки, и если стреляя ими, то в поисках безотказной мзды.

После Александра Даниловича слово «вор» в земле нашей стало произноситься с восхищением, и не напрасно: доселе потайные, стыдные, стеснявшиеся самих себя кумовство и коррупция сделались в его волшебных пальцах настоящей поэзией.

Безродный герцог! Более того — единственный, получивший герцогский титул из рук самого государя. Дальше — только корона, но русская сказка в отличие от русской мечты глубоко реалистична и при всей лживости намекает на реальные «берега», из которых так просто не выпрыгнешь: кисель-с.

***

Поистине это лучшая роль Николая Ерёменко: держащий под руку пьяного, возбуждённого, шокированного европейской прелестью Петра всезнающий советчик-собутыльник, сводник и плут — персонаж и равный героям испанских плутовских романов, и превосходящий их. Только кровавая эпоха барокко могла выпустить на мировую арену этого великолепного зверя, воплотившего в себе весь блеск Русского Возрождения.

Имморализм Александра Даниловича ещё породит восхищение революционеров ушкуйниками и террористами. Ловок!

Рождённый в глухом 1673-м, на год позже Петра, он выбивается в люди через Франца Лефорта. 1686 год от Рождества Христова, случайная встреча: внимание подполковника привлекает мальчик-зазывала из московской пирожковой лавки. Костомаров описывает эту сцену довольно бойко, но для Великого Мифа ей явно недостаёт какой-то нутряной правды, да и, по чести сказать, динамизма. Сродство персонажей опознаётся лишь в том, что оба они, по сути, из низов и обоим неслыханно повезло.

Пётр I и Александр Меншиков

Пушкин с каким-то деланным омерзением, в духе снобских представлений своего класса о счастливой доле и заслугах («не торговал мой дед блинами, не чистил царских сапогов» и т.п.) отвергает саму возможность «пирожкового старта». По нему, Александр Данилович то ли «из литовских», то ли из «белорусских дворян», что, в сущности, одно и то же.

«Он отыскивал около Орши своё родовое имение» — фраза, замечательная своим неопределённым залогом. Отыскивал! Нашёл ли?

Может, и нам поискать, вдруг сыщется?

***

Погодка Пётр стал Меншикову всем — отцом-прародителем, любящим братом, ближайшим другом. Царь-друг! — и более чем. Тело, данное в ощущениях. Голова, возглавляющая пару блудливых рук, падких на плохо лежащее.

В мистических видениях впечатлительных столичных барышень Меншиков часто представал злодейским вороном, сидящим на плече государя. Снижая пафос, можно вообразить его фольклорной сорокой: он не был регентом по натуре, не хотел и не мыслил себе затмить.

Его удел был — служить, по-собачьи, до самыя смерти — служить, и в службе — погибнуть. Россия, воплощённая в Петре, значила для него всё; Петра он чувствовал даже во сне, каждую секунду, и — никогда не врёт наш язык! — был идеальным постельничим, согласно древнерусским табелям о рангах.

Да и русский ли он?! «Менш» — это ведь по-немецки не более, чем «человек», и на русском «Меншиков» звучит как «человечий», или «человеков».

Портрет Александра Меншикова, написанный в Голландии во время Великого посольства. Худ. М. ван Мюссхер. 1698 год

Не приближённый, но ближайший — настолько, что даже жену царь берёт у него: Марта Скавронская, взятая Александром Даниловичем уже вдовой драгуна Крузе, родит царю рано умерших Петра же и Павла, но затем Анну и Елизавету, которой предстоит править страной целых 20 лет. О, всевидящее женское око, направившее целый российский век по своей стезе!

***

Лефорту до «Алексашки» было дела немного, да и какое может быть дело с нехристем, когда душа рвалась выше?

В 15 лет денщик (я бы сказал, Чрезвычайно и Полномочно Сокровенный Порученец по делам Кукуя и Окрестностей), Меншиков живота не жалеет в потешных забавах, прекрасно смекая, к чему они приведут. Ближняя рать Преображенских и Семёновских — тот самый сокровенный резерв гридней-башибузуков, ближняя дружина, которая умрёт, но не выдаст. Последний рубеж обороны, от которого происходит отсчёт будущего царствования, расползаются вглубь приказной структуры щупальца обнадёживающих хитросплетений.

Здесь талант Меншикова является во всей своей фундаментальной весомости: улещиваниями и умолчаниями, в которых даже бывалым дьякам чудились и сияющие перспективы, и гибельные угрозы, он добивается ещё шаткого, но склонения «аппарата» на сторону молодого царя супротив возлюбленной Софьюшки.

***

Проект «голицынской Руси» по внимательном рассмотрении конкурирует с петровским даже с некоторой форой: то же западничество, но более смирное, взвешенное, с оглядкой на боярские надобы.

Мнится, что и противостояние разрешилось петровской победой именно из-за того, что изуверство Софьи гиперболизировалось исключительно нарышкинской партией. И оглашенное ночное бегство в лавру, так похожее на египетское от Ирода, могло быть не более, чем призраком, нежданно надвинувшимся кошмаром, молодечеством застоявшейся юношеской крови.

Они скачут в лавру вместе, Пётр и Александр, и этих вёрст в ночи Пётр никогда уже не забудет.

***

Бомбардир, сержант, поручик, корабельный подмастерье — кто ещё?

Азовские походы, Великое посольство, Северная война, которая, несмотря на все надежды, не приносит того, что обещала. Произведённый войной в генералы от кавалерии и подполковники лейб-гвардии, он терпит походные злочинства вплоть до того загадочного срока, когда ни одна тыловая крыса не посмела бы попрекнуть его ушлым интендантством.

Наконец, бьют и ему золотые куранты: в 1707-м княжеским достоинством Римской империи жалуют его, и надо бы домой, в отставку, остановиться, отдышаться хотя бы год-полтора, ведь уже есть, на что! — но нет.

Новопроизведённая «светлость» вынуждена и размышлять как светлость: земель всё больше, и именно на полученных всеми правдами и неправдами землях отточится до совершенства меншиковское государственничество, точно так же органично сопряжённое с воровством.

Кавалерист-ингерманландец с саблей наголо врубается во дворы, производя себя в промысловики. Меншиков не просто хапает — его проект куда шире и глубиннее. Он задумывает создать у себя маленькую частную Россию, наточить будущее на оселке капитала.

Понятно, почему Пётр до поры спокойно глядит на эти беззастенчивые старания, — в замыслы слуги он посвящён всецело и, разрывая сотни, тысячи доносов о воровстве, ждёт результата, исполнения мечты, жалует смиренному рабу своему то, без чего ничто не сбывается, — время.

***

Возможна ли промышленная Россия?

Да, сто раз да! — верит Меншиков. Он наводняет свои поселения промыслами: мало вырастить и собрать, пожрал — заготовь впрок, умей хранить и выгодно продать. Параллельно затеваются игрища с недрами: начинается добыча. Кирпичные и хрустальные заводы, лесопильни, винокуренные, соляные и рыбные промыслы — вся эта армада должна давать тысячи, десятки тысяч процентов годовых! Налетай!

«Меншиковская компания» открывается в год основания Петербурга. С точки зрения развивающегося уже два века европейского корпоративного законодательства, начинание представляет собой добропорядочную акционерную монополию по торговле традиционными продуктами северного промысла. Тем самым — удачная мысль! — вытесняются с Севера англичане-монополисты «Московской компании», вторгшиеся к нам ещё при Грозном. Модель меншиковского Парадиза пока варварская, но эффективная: рабский труд, выделение и освобождение инициативных везунчиков.

Однако петровская мобилизационная экономика, такая дивно лёгкая, не принимающая в расчёт ни «умерших с натуги, по болезни або по старости», тем не менее терпит крах, наталкиваясь на внутреннее сопротивление не каких-то там подъячих, но самих русских людей, держать которых годами в постоянной штурмовщине и авральщине немыслимо.

Рано или поздно чинное воровство перетекает в массовый апатичный саботаж, обесценивающий любые облигации. То же самое отчасти стряслось с нашим великолепным поздним социализмом.

Не спасла даже шёлковая мануфактура, точная копия парижской.

***

Окончательно Александр Данилович вернётся с батальных полей в 1714-м капитан-командором, и словно бы именно этот чин отправит его воевать на морях, защищая в том числе свои наделы: через семь лет, за Красную горку и Гангут, он станет вице-адмиралом. Конечно, полагать, что Северная война велась за меншиковские горбушки, наивно, однако что-то есть и в этом: Ингерманландия оказалась выстроенной адмиралом от самых начал, и здесь величие нового мифа ощущается, как нигде.

И мрачный Шлиссельбург, и горделивый Кронштадт, и золототканно-пенный Петергоф, и самый Санкт-Петербург приносились верховным прорабом к ногам фараона. Новая столица! Не время считать трупы.

Пётр со своей сорокой не просто отправили страну в «кругосветку» — они жили с ней, как на пиратском бриге, и по тем же самым законам.

Никто не умел так, как Александр Данилович, наложить лапку на господряды. Они и не могли утечь налево — его, его промыслам, воздвигнутым по воле царской, предстояло обеспечить болотный град всем сущим, и он — неведомо как — справляется, безбожно завышая цены даже на песок, которого в северных дюнах хоть укопайся.

То, что комиссии учреждают ему ущерб, есть личное дело самих комиссий.

***

…Он должен был рассыпаться в прах, но уцелел.

Осуждённый, отстранённый от дел — переворовал, переусердствовал! — приходит он званным к царскому одру. Время прощать, время…

На подушке — любимое, одутловатое, безмерно уставшее лицо с глазами навыкат.

Что? Что сказал?

Господи, неужели конец?

«Отдайте всё…»

1725-й.

***

Разумеется, он потянулся к короне. Авторитет его, не могущий быть подорванным никакими «комиссиями», незыблем: если что, под белы рученьки, а то и в собственный, а не князь-кесарский подвал, очень даже запросто.

План прост и безотказен: Катьку на престол, Машку за Петьку (дочь за внука Петра, Алексея казнённого сынка), и в дамки.

Фокус 1726 года с государственной (!) монетой, на которой императорский вензель IE переплетался с некоей непонятно откуда взявшейся Y, дававшие в отражении M (он, Меншиков!), удался. Позабавил, распотешил, но кого?

Екатерина переживает мужа всего на два года, и после её смерти никакие шуточки фаворита уже не спасут.

Берёзов.

Смерть.

***

Ему и в голову не пришло бежать.

С его средствами он мог бы стать вторым Курбским и долго из какого-нибудь Амстердама клеймить узурпаторов, а то даже собрать войско и взять Питер в честном бою, начать вторую Смуту, из которой страна выбралась бы такой же окровавленной и недоумевающей, как и из первой.

Он мог всё, но он ничего этого не сделал.

Жизнь без Петра оказалась для него бессмысленной, внутренне он выгорел так, как и должна выгорать Сверхновая Звезда, — и на небосклоне российского дворянства, и на небе Вечности.

Меншиков в Берёзове. Худ. Василий Суриков. 1883 год

Везомый конвоем из Раненбурга в Берёзов, он грезит о Преображении и добивается его. С топором в руках, отпустивший бороду, он выстраивает в ссыльном городишке — ну, конечно же, церковь Рождества Пресвятой Богородицы с приделом Святого Ильи-пророка, и поёт в ней, и звонит в ней, и умирает в 56 лет, как и его господин.

Умирает жена, дочь… Из всей сосланной семьи добирается назад в Петербург один его сын Саша и дослуживается до генерал-аншефа. Крепкий корень!

Могилу светлейшего уже не отыскать: смыло. Исчез с земли полностью, вместе со своей сгоревшей церковью и любимой беседкой при ней. Вот уж ушёл, так ушёл.

***

Счастливчик Пётр! Ему при всей запредельной космичности, словно Гулливеру в стране бородатых лилипутов, светила любовь двух пылающих сердец — Аннушкиного (Монс) и Алексашкиного. Чья была больше, не смог бы сказать и он сам. Но, если женщина даёт мужчине право надеяться на спасение, мужчина пробует беззаконно, ещё на земле, это право утвердить.

Сергей АРУТЮНОВ