"Посмотрите мне в глаза"

Есть актёры, в отношении которых «закон больших дат» не действует – зрители всё равно чувствуют их современниками. Ростислав Плятт, появившийся на свет 110 лет назад, в XXI веке остаётся поистине народным артистом.

Для большинства из нас Ростислав Плятт – это, в первую очередь, пастор Шлаг из «Семнадцати мгновений весны». Ассоциация эта возникла не только благодаря культовости картины Татьяны Лиозновой. В жизни Ростислав Янович был таким же, как его герой – добрым, отзывчивым, очень смелым при внешней скромности, предельно честным. Шлаг был первым в истории советского кинематографа положительным священнослужителем. Актёру пришлось мобилизовать всё своё недюжинное дарование на поиск нужных красок. Когда шли съемки, никто не знал, как отнесутся блюстители кинематографической правды к такой трактовке. И режиссёр, и исполнитель очень рисковали. Но от своего замысла не отступились. Да, католического священника нельзя назвать пастором; и Германия – страна преимущественно протестантская, а значит, по логике вещей Шлаг не должен быть католиком, не может иметь каких-то особых связей в Ватикане, даже одет он не совсем корректно. Но правда жизни берёт верх над «правдой факта». После показа фильма в ГДР (что обеспечило и жителям Западной Германии возможность его посмотреть) на киностудию имени Горького пошли письма от «коллег» пастора Шлага – протестантских священников.

В роли пастора Шлага

Эти послания были полны не только искренней благодарности артисту, но и рассказами о священнослужителях, судьбы которых так или иначе перекликались с судьбой его героя. Кто-то называл пастора Пауля Шнайдера, выступившего против фашистов еще в 1933-м. Его несколько раз арестовывали, но всё же выпускали –  в расчёте на «перевоспитание», а в 1939 году отправили в Бухенвальд, откуда он уже не вышел. Мартину Нимёллеру, которого антифашистские проповеди привели в Дахау, повезло – он дожил до освобождения лагеря американцами. Но более всего сходства со Шлагом обнаруживают в Дитрихе Бонхоффере, имевшем немалый вес в международных религиозных и политических кругах: он не раз ездил в Швецию и Швейцарию с целью убедить клерикальных иерархов объединить усилия католической и протестантской церквей в борьбе с фашизмом. В 1943 его арестовали и казнили уже в самом конце войны.

Шлаг – персонаж абсолютно вымышленный, никаких прототипов Юлиан Семёнов в виду не имел, но суть этого человека выразил предельно реалистично. Помните, как Штирлиц, стремясь сделать пастора соратником по борьбе, спрашивает его: «Что могло бы вас убедить в том, что мои намерения предельно честны?» И тот тихо отвечает: «Посмотрите мне в глаза…» Актёр и его герой совпали по группе крови. Плятт никогда не занимал никаких общественных постов. Искренне интересовался работами коллег, выкраивая время на походы в другие театры и предельно честно делился впечатлениями. В родном театре имени Моссовета его за глаза называли совестью коллектива. Это звание нельзя получить. Можно только заслужить. Ценой всей жизни. Ростислав Янович никому не отказывал в помощи, вникая в чужие беды и горести. После трудного спектакля его можно было на следующее утро увидеть в Моссовете: он старался прийти до начал приёма, чтобы у обитателя высокого кабинета гарантированно было время его выслушать. Ему не нужно было «наблюдать» жизнь – он знал её изнутри. Ездил в метро, любил пешие прогулки, ходил за покупками в магазин и, как все, стоял в очередях в кассу.

Единственное, с чем ему действительно повезло, так это с Учителем. Волею судьбы им стал Юрий Завадский. Судьба, кстати, позаботилась об этом заблаговременно – отец отдал Славу в хорошую школу. В то время она называлась опытной школой имени Томаса Эдисона № 20. А до революции именовалась Медведниковской гимназией и слыла лучшим частным учебным заведением Первопрестольной. Передовая система обучения, ориентированная, в первую очередь, на естественные науки, позволяла выпускникам без особых трудностей поступать в Московский университет. В школе имелся прекрасный драматический кружок, в котором свои первые сценические опыты  делал юный Завадский. Он окончил гимназию в 1913, в пору её наивысшего расцвета.

После революции школу переименовали, но принципы преподавания изменились не сразу. Слава Плят (второе «т» он допишет в фамилию позже) еще застал отблески былой славы этого учебного заведения. Драмкружком в это время руководил артист Малого театра Владимир Фёдорович Лебедев, разглядевший в мальчике искру таланта. На школьные спектакли по старой памяти заглядывал и Завадский. Встреча была предопределена. Окончив школу в 1926 году, Слава, ни минуты не раздумывая, поступил в студию Моспрофобра, располагавшуюся на Сретенке, которой руководил Завадский. Соучениками Плятта были Вера Марецкая и Николай Мордвинов. «Счастье Плятта, – писал известный критик Борис Поюровский, – состоит в том, что с первых же дней своей жизни в искусстве, он повстречал Юрия Александровича Завадского. С тех пор, вплоть до последних дней они почти никогда не расставались. Каждому человеку нужен учитель. Актёру – особенно».

Студия довольно быстро получила статус студийного театра – ученики стали актёрами, а в 1936 году труппу отправили в Ростов-на-Дону – «усиливать» культурную работу на периферии. Плятт мог остаться – в Москве всё складывалось вполне благополучно. Но –  предать учителя? Невозможно. Да и Ростов-на Дону – его родина. И он поехал вместе со всеми. Через год о ростовском театре заговорили в столичной прессе маститые, уважаемые критики – Юзеф Юзовский и Григорий Бояджиев. И первая серьёзная актерская победа пришла к молодому актёру именно в Ростове. Ему, тридцатилетнему, Завадский предложил сыграть доктора фон Ранкена в «Днях нашей жизни» Леонида Андреева. Предстояло сыграть не просто человека вдвое старше, но быть убедительным в мерзости: доктор приходит в дом вдовы своего друга, чтобы за деньги купить любовь её дочери.

Образ долго не складывался, маячила перспектива снятия с роли. Но педагог не вправе бросить того, кого выучил. Завадский решил дать подсказку, эскизно набросав облик персонажа. «Через несколько дней я уже гримировался по этому рисунку Завадского. Невероятным приличием, аккуратностью повеяло на меня из зеркала! Какие-то благостные, «пасторские», тщательно зачёсанные назад седые волосы, аккуратнейше подстриженные белёсые усы и борода, румяные щёчки, белые брови над строгими золотыми очками, да, детский доктор, уютнейший дед-мороз... Или нет – симпатичнейший старый господин из святочных рассказов, помогающий сиротам детям на улице. Этакий Санта Клаус! И вот фантазия заработала уже молниеносно! Руки, вымытые до невозможности, весь он – скрипучая чистота, тихий, нудный голос. Я себе всё это так ясно представил! И вот я уже готов – лепи из меня, что хочешь… Пошёл такой творческий пыл, какого я в своей жизни не помню!», - вспоминал Ростислав Янович.

В фильме "Подкидыш"

В кино за Пляттом практически сразу закрепилось комическое амплуа – в архипопулярном «Подкидыше» он сыграл обаятельного холостяка Евгения Семёныча. Затем –  профессор литературы в «Сердцах четырёх», пройдоха Бубенцов в «Весне». Стать заложником комедийного образа легко, выбраться из его оков – невероятно сложно. У Плятта получилось. Достаточно вспомнить импресарио Грина из «Убийства на улице Данте» или профессора Данкевича в «Иду на грозу». Прожитые годы обогащали актёра опытом, помогавшим открывать новые глубины в человеческой душе. Так было и с Никколо Амати в «Визите к минотавру» и Алексеем Борисовичем в «Послесловии» Марлена Хуциева. Впрочем, к комическим ролям артист тоже время от времени возвращался – взять хотя бы «абсолютно нескладного» мистера Грюджиуса в «Тайне Эдвина Друда».

Плятт всегда умел говорить «нет», если не считал роль своею. Его кинобагаж насчитывает менее полусотни ролей, театральный – не намного богаче. Но те, кто видел Ростислава Яновича на сцене, никогда не забудут ни Крогстада в ибсеновской «Норе», ни Дорна в «Чайке», ни Войницкого в «Лешем». От него никогда не слышали жадоб на простои в работе. Он с удовольствием работал на радио, много лет выходил к микрофону в роли Робинзона Крузо в одной из популярнейших детских программ – «Клубе знаменитых капитанов».

Особой страстью артиста были чтецкие программы. Их режиссером долгие годы была Елизавета Яковлевна Эфрон – родная сестра Сергея Эфрона, мужа Марины Цветаевой. В их семействе все так или иначе занимались революционной деятельностью, до конца дней Елизавета Яковлевна считала, что подлинной революцией был февральская, победившая без единого выстрела. Осенью 1917 года она откровенно высказала свою точку зрения Ленину и Крупской, которых хорошо знала. Плятт попал в ближний круг этой удивительной женщины, дружившей с Волошиным и Пастернаком, благодаря Завадскому. Елизавета Яковлевна перешла преподавать в его студию от Вахтангова, после смерти Евгения Багратионовича. Энциклопедически образованная, с ясным умом и безупречным вкусом, не говоря уже об отменном воспитании – она оставалась наставником и эталоном для всех своих подопечных. Ростислав Янович не раз признавался, что обязан ей очень многим.

На театральном небосклоне Москвы Плятт занимал особое место, принадлежавшее место. Им восхищалась критика, уважали коллеги, его обожала публика. Неудивительно, что именно Ростислав Янович стал первым героем «антиюбилея» – традиции, которая потом надолго обосновалась в Центральном Доме актера. Сценарий вечера сочинил его давний друг Борис Поюровский: «Это был праздник, устроенный не в честь Плятта, а вокруг него. Этим, собственно, и отличается юбилей от антиюбилея. Во время первого неминуемы преувеличения, фальшь, неискренность. Юбилей для того и организуется, чтобы лишний раз публично засвидетельствовать действительные и мнимые заслуги юбиляра. Антиюбилей, напротив, не преследует никаких корыстных целей, но его надо заслужить. Вот почему не всякому можно устроить антиюбилей».  

В роли Амати

Ростислав Плятт жил искусством. Иного для себя не мыслил: «Я был жаден до работы и очень контактен –  мне нравилось узнавать людей. Я брался за все, что предлагали, стараясь (по возможности) не ронять свою марку московского артиста Театра имени Моссовета. До явной халтуры не опускался, тем более что с голоду не умирал. Но если в том, что предлагали, мне чудилась искорка чего-то настоящего, я с полной верой в успех входил в работу…» Сделанное актёром не померкло – и мы продолжаем любить его. Всем датам вопреки.