Сегодня бал, а завтра будет два

В императорской России бальный сезон, начинавшийся в конце осени и длившийся до самого Великого поста, к январю достигал апогея.

О, если б не страдали нравы

Бальная традиция, которая в течение почти трёх столетий являлась одним из столпов русского общества, стала угасать, как только начала сползать под откос Российская империя. Фактически последним грандиозным балом великой эпохи стал легендарный костюмированный Русский бал 1903 года, устроенный в Зимнем дворце по случаю 290-летия дома Романовых. Четыре сотни приглашённых — весь цвет российской знати — были облачены в костюмы, стилизованные под допетровские времена.

Это роскошное празднество не было последним имперским балом, но уже через год, с началом Русско-японской войны, большие придворные празднества сошли на нет. Страна долго приходила в себя после этой катастрофы. Лишь к нач. 1910-х годов бальная жизнь снова начала набирать обороты, но на столь много сулившем «ренессансе» поставила крест Первая мировая. А вскоре новые хозяева жизни поспешили отряхнуть со своих ног прах старого мира. Из лексикона советского человека слово «бал» исчезло, отправившись в резервацию бессмертной литературной классики на семь десятилетий.

Но ХХ веку было суждено увидеть не только крушение, но и реинкарнацию бальной традиции. Правда, бум 1990-х, порождённый неуёмной жаждой новоявленной «элиты» к «великосветскому» (в их понимании) образу жизни, имел с ней мало общего. Хотя бы потому, что беззаботное увеселение наши предки видели в балах в последнюю очередь.

И барский гнев, и барская любовь

Первые упоминания о бальных празднествах на Руси относятся к временам Лжедмитрия I. В мае 1606 года во время свадебных торжеств пиры чередовались с танцами на европейский манер, в которых принимали участие дамы и девицы из польской свиты свежеиспечённого монарха. Для отечественного боярства это было настоящим шоком: на Руси женщины из знатных фамилий могли появляться на людях только на узкосемейных торжествах, но и в этом случае мужчины и женщины сидели в разных помещениях. Музыки не было, а танцы почитались верхом неприличия. Нововведение, не успев родиться, было погребено вместе с его инициатором. И в течение следующего столетия никому из властителей российских даже в голову не приходило поколебать вековые установления, пока на престол не взошёл Пётр I.

«Петру, — писал академик Дмитрий Лихачёв, — бесспорно, принадлежит смена всей "знаковой системы" Древней Руси. Он переодел армию, переодел народ, сменил столицу, перенеся её на Запад, сменил церковнославянский шрифт на гражданский, он демонстративно нарушил прежние представления о "благочестивейшем" царе и степенном укладе царского двора». Первое празднество, более-менее схожее с европейским балом, было устроено в Первопрестольной, в Лефортовском дворце, 19 февраля 1699 года по случаю отбытия на родину посла Бранденбурга. Официальная аудиенция завершилась пиром и танцами, в коих приняли участие дамы из дипломатических кругов. Это была первая ласточка, а собственно бальная эпоха начнёт свой отсчёт с указа от 26 ноября 1718 года, принятого Петром вскоре после возвращения из заграничного вояжа, длившегося более полутора лет. Именным повелением государя устанавливались правила проведения придворных празднеств, присутствовать на которых вменялось в обязанность подданным обоего пола.

Петровская ассамблея, родоначальница российской бальной традиции, являла собой никак не развлечение ради удовольствия присутствующих, но официальный церемониал, демонстрирующий величие монархии и декларирующий обязанности участников этого сложно устроенного действа по отношению к ней. На ассамблеях полагалось присутствовать не только придворным, высшим государственным сановникам и военачальникам, но и знатным купцам, и даже главам мастеровых артелей. Умение вести себя в обществе воспринималось государем как проявление личной преданности и могло стать залогом дальнейших милостей. Для Петра ассамблеи были одним из способов перевоспитания подданных, поэтому отсутствие на них каралось самым жестоким образом. Ничто, кроме смертельного недуга, не освобождало от исполнения сей обязанности.

В воспоминаниях современников сохранился случай с княгиней Олсуфьевой. Будучи на последнем месяце беременности, она не явилась на празднество. Для дам, позволивших себе такую вольность, Пётр придумал особое наказание: ослушница должна была явиться в Сенат и, приняв от государя внушительных размеров кубок с вином, выпить его у него на глазах. Ни положение княгини, ни мольбы родственников не избавили её от кары — Пётр не желал создавать прецедентов. В ночь перед экзекуцией у несчастной женщины начались преждевременные роды. Ребёнок родился мёртвым, и убитая горем мать, повинуясь другому царскому указу, должна была представить младенца в Кунсткамеру.

Я был от балов без ума

Освоение непривычного способа общения стоило русскому дворянству немалых трудов и жертв. Наука и вправду была не из лёгких. Регламентировалось всё: обязанности хозяев и гостей, ткани и покрой нарядов, причёски, аксессуары, темы для бесед и порядок танцев. Танцевание, ещё недавно почитавшееся для благородного и благонамеренного человека чуть ли не смертным грехом, было возведено в ранг одной из первостепенных добродетелей, ибо Пётр Алексеевич сам любил танцевать и делал это отменно. Любое новое дело государь сначала осваивал сам, стремясь достичь в нём совершенства. Роль распорядителя во время танцев доставляла Петру несказанное удовольствие, и, надо сказать, ему нередко приходилось её исполнять — гости часто путали фигуры и сбивались с такта.

«Представьте себе даму, — не скрывает иронии историк и литератор Александр Корнилович, — стянутую узким костяным каркасом, исчезающую в огромном фишбейне, с башмаками на каблуках в полтора вершка вышины, и танцующего с ней мужчину в алонжевом напудренном парике, в широком матерчатом шитом кафтане, со стразовыми пряжками в четверть на тяжёлых башмаках, и посудите, может ли эта пара кружиться, летать по полу в экосезе с тою лёгкостью, с тою быстротою, какую видим ныне!»

Однако дело было не только в мастерстве танцоров. Для вольного полёта им зачастую просто не хватало и места. Ассамблеи по очереди устраивали у себя все знатные вельможи, но как быстро ни росла новая столица, далеко не все поначалу располагали достаточно просторными для такой затеи апартаментами. Ведь помимо собственно танцевальной залы, в которой должно было хватить места для кресел и диванов, где располагались зрители, хозяин должен был оборудовать буфетную (где дамы могли отведать чая, кофе, миндального молока, мёда и варенья, а кавалеры — вина или пива), курительную (снабдив её изрядным количеством табака и трубок) и комнату для игры в шахматы и шашки (карты были под строгим запретом). И если достаточного количества помещений не находилось, то все эти функции приходилось совмещать бальной зале.

Если в новой столице ассамблейная жизнь била ключом, то в Первопрестольной подобные празднества стали устраивать лишь с 1722 года — происходившее в Москве императора не особенно волновало. Как, впрочем, и большинство его преемников. Со временем, когда здесь стали селиться вышедшие в отставку государственные мужи, старая столица выработала свои собственные бальные правила, куда менее строгие. Патриархальная Москва предпочитала веселиться на свой манер.

И вот везут её в Собранье

Балами в Благородном собрании Москва гремела на всю Россию. Московское благородное собрание, основанное в 1783 году, объединило потомственных дворян, имевших владения в Московской губернии. Для устройства «штаб-квартиры» на собранные его членами средства у наследников московского главнокомандующего князя Василия Долгорукова-Крымского была выкуплена усадьба на пересечении Большой Дмитровки и Охотного Ряда. Перестройку доверили истинно московскому архитектору — Матвею Казакову. Для проведения балов он спроектировал Большой зал, окружённый 28 колоннами коринфского ордера. Потолочные росписи были заказаны известному петербургскому художнику Джованни Батиста Скотти, а стенные — театральному декоратору Антонио Каноппи.

В отличие от петербургских, куда допускались только высший свет и те, кто мог заручиться его протекцией, на московских находилось место всякому дворянскому семейству, сумевшему на зимний сезон выбраться в Первопрестольную себя показать да на других посмотреть. «Смотрины» эти были важнейшим мероприятием, от исхода которого зависело будущее юных отпрысков: молодым людям искали покровителей для продвижения по службе, барышням — достойных женихов. И устраивались они в первую очередь на балах.

Члены Благородного собрания имели право привозить с собой на балы родственников и знакомых, за благонравие которых они отвечали собственной репутацией. В мемуарах Елизаветы Яньковой, оставившей воспоминания о московском житье-бытье на протяжении пяти поколений, сказано, что «старшины зорко следили за тем, чтобы не было никакой примеси, и члены, привозившие с собой посетителей и посетительниц, должны были отвечать за них, и не только ручаться, что привезённые ими точно дворяне и дворянки, но и отвечать, что привезённые ими не сделают ничего предосудительного, и это под опасением попасть на чёрную доску и через то навсегда лишиться права бывать в собрании».

Провинциалов ожидало поистине великолепное зрелище: «Тут увидят они статс-дам с портретами, фрейлин с вензелями, а сколько лент, сколько крестов, сколько богатых одежд и алмазов. Есть про что девять месяцев рассказывать в уезде! И всё это с удивлением, без зависти: недосягаемою для них высотою знати они любовались как путешественник блестящею вершиною Эльбруса».  

То, что приводило в восторг уездных простушек, вызывало раздражение столичных дам, привыкших к более строгому обхождению. Екатерина Сушкова (та самая, которую Михаил Лермонтов в своих стихах сравнивал с недосягаемой звездой) в своих воспоминаниях была более чем категорична: «Вчера я была на, что называется в Москве, блестящем балу, но что было бы только бесцветным вечером в Петербурге. Мне казалось таким нелепым видеть беззубых маменек пятидесяти лет, изысканно одетых и вдобавок с короткими рукавами, — какая большая разница между туалетом и манерами этих дам и петербургскими. Барышни более чем разговорчивы и оживлены с молодыми людьми, они — фамильярны, они — их подруги… Слова madam, mademoiselle, monsieur также изгнаны из словаря, здесь довольствуются тем, что называют по имени, по фамилии или прозвищем — не могу сказать, до какой степени это режет мне уши, привыкшие к вежливости и хорошим манерам петербургского общества… Здешние дамы вообще мало грациозны в танцах, и, как здесь ни в чём нет середины, то они также утрированы. То видишь их движущимися слишком небрежно, то прыгающими уж чересчур усердно».

Невест обширный полукруг

Бальные туалеты шились загодя и специально к сезону. Появиться в «прошлогоднем» считалось неприличным — на самом многолюдном балу можно было встретить соседей или знакомых, с которыми встречались год назад. Если была возможность, старались выкроить средства хотя бы на три-четыре платья. В  бальной суете с нарядом могло случиться что угодно. Но многим приходилось довольствоваться одним, ремонтируя и подновляя его в течение сезона. А вот одной парой бальных туфелек обойтись ни у кого не получалось: сшитые из шёлка и атласа, они нередко приходили в негодность за один день, точнее, ночь, ведь празднество, начинавшееся около семи вечера, могло продолжаться до трёх утра, а то и дольше.

Зато карне — специальная книжечка из переплетённых в сафьян или оправленных в серебро костяных пластинок, куда заносились имена кавалеров и обещанные им танцы, — могла служить своей хозяйке не один сезон. Её вместе с крошечным карандашиком прикрепляли цепочкой к поясу платья или клали в бальную сумочку. По окончании бала записи стирались кусочком замши. Кавалер мог пригласить на танец только знакомую ему даму. Если речь шла о незамужней барышне, то сначала кто-то из друзей или знакомых должен был представить его её родителям. Отказать соискателю, даже если он категорически не нравился, можно было лишь в случае, когда выбранный им танец уже обещан другому кавалеру. Танцевать больше двух танцев с одним и тем же партнёром считалось нарушением приличий. Исключение делалось для пар, официально считающихся женихом и невестой.

Выбор суженого, разумеется, в большинстве случаев оставался не за барышней. Старшие члены семьи, под присмотром которых она находилась, весьма придирчиво разбирали достоинства кандидатов. «Страсти жили тогда под пеплом романтизма, — вспоминал много лет спустя князь Евгений Оболенский, — на них был брошен известный покров сентиментальности и абстрактности, которые смягчали нравы. Анализ чувств не вступил тогда ещё в свои права, и в девушках было больше веры в свои силы и в свою звезду на пути своего сердечного романа». Счастливицы…