Русско-японская война глазами Джека Лондона

Джек Лондон отправил в «Сан-Франциско экзаминер» примечательный репортаж: «Не знаю, есть ли ещё в мире такие же миролюбивые и дисциплинированные солдаты, как японцы. Наши, американцы, давно бы перевернули Сеул вверх дном своими выходками и весёлым разгулом, но японцы к разгулу не склонны. Они убийственно серьёзны. <…> Можно процитировать генерала Аллена[1]: "Японская пехота не уступает ни одной пехоте мира. Она отлично себя проявит".

Они маршируют без видимых усилий в сорокадвухфунтовом[2] снаряжении. Не сутулятся, не волочат ноги, никто не отстаёт, никто не поправляет ремешки ранца, не слышно звона баклажек или других посторонних звуков. Так шагает вся армия, так шагает каждый отряд».

Лондон обратил также внимание на оснащённость японской армии лучшими на тот момент видами техники: флот — по английскому образцу, сухопутные силы — по немецкому. «Японцы, —  констатировал военкор "Сан-Франциско экзаминер", — сумели использовать все достижения Запада».

Таким образом, в оценке японской армии Джек Лондон проявил куда большую трезвость и проницательность, чем многие отечественные специалисты разного ранга, включая военного министра, а затем — главнокомандующего всеми российскими вооружёнными силами, воевавшими против японцев, генерала Алексея Куропаткина, который перед самым началом войны заверил Николая II в быстрой и лёгкой победе и предложил после разгрома вражеской армии на материке высадить десант на японских островах и занять Токио. 

…5 марта — новая корреспонденция Лондона из Пхеньяна, где, в частности, говорилось: «Первое сухопутное сражение! Первая стычка японцев и русских на суше, первые прозвучавшие выстрелы — это Пхеньян, утро 28 февраля. Передовой отряд русских казаков, переправившийся через Ялу[3] в районе Вижу, прошёл 200 миль на юг по корейской территории, чтобы выяснить, насколько далеко на север японцы продвинулись.

Три американца, вывозившие женщин с приисков американской концессии в пятидесяти милях к востоку от Анджу, встретились с этим отрядом в Анджу на главной Пекинской дороге. Они ехали вместе с ними целый день и утверждают, что казаки — бравые солдаты, всадники, отлично управляющие своими коренастыми лошадками. <…> один из американцев дал казаку табак и бумагу. Тот, сидя в седле, только принялся делать самокрутку, как прозвучала команда: "В галоп!" Табак и рисовая бумажка тут же полетели в пыль: солдат немедленно подчинился команде».

Завидуя Лондону, его коллеги, застрявшие в Токио, стали ещё настойчивее требовать от японского МИДа отправки в Корею. В конце концов они своего добились, а тем временем японские власти решили приструнить Джека. 9 марта 1904 года он записал в своём дневнике: «Нас остановили и задержали. <…> Я говорю: задержаны, задержаны японскими солдатами, которые не желают пропускать нас на север <…>… Пока я пишу, тысячи солдат проходят через деревню мимо моих дверей. <…> Пони, сапёры, вьючные лошади Красного Креста, нагруженные припасами и продовольствием, проходят мимо.

Это — один из многочисленных полученных мною приказов. Он был написан вчера в Пхеньяне, но я уже нахожусь дальше на севере, впереди генерала Сасаки. Послушайся я первого приказа, сидел бы сейчас в Токио, где сидят 50 других корреспондентов. Конечно, я готов к тому, что меня в любой момент могут задержать и отправить назад в Пхеньян, но таковы правила игры. Я — единственный корреспондент, пробравшийся так далеко… Есть ещё два корреспондента в Пхеньяне, но, кроме нас, других корреспондентов в Корее нет».

20 дней спустя Лондону пришлось-таки вернуться в Сеул: «Ни одного корреспондента не пускают на фронт. Японцы всех задерживают. В этом смысле с нами обращаются ужасно. <…> японцы не позволяют нам увидеть войну».

Маясь от безделья в корейской столице, Лондон научился танцевать и играть в бильярд, выступал перед иностранцами, читая им свою повесть «Зов предков», и продолжал снимать местный быт. Недовольство таким положением вещей продолжало в нём нарастать: «Буду телеграфировать Херсту, чтоб прислал кого-то другого на моё место».      

Наконец, в сер. апреля Лондон вместе с японской армией двинулся в Маньчжурию. Это дало ему возможность увидеть воинство Страны восходящего солнца во всём его многообразии.

1 мая 1904 года Лондон стал очевидцем первого в той войне крупного сражения на суше. В своих публикациях он именует его битвой на реке Ялу, но в нашу историю оно вошло под названием Тюренченского боя. Вместе с другими иностранными журналистами и военными специалистами, прикомандированными к японской Первой армии, Лондон  увидел, как японцы, имевшие троекратное превосходство в живой силе (60 против 20 тыс.) и ещё большее — в артиллерии, нанесли нашим предкам поражение, воюя не только числом, но и умением.

В датированном 1 мая репортаже с места события он упомянул искусную маскировку японцев: «<…> повсюду прятались батареи, так и не обнаруженные русскими. <…> Справа, на ферме, на вершине сопки, как мы знали, стояла другая батарея. Чутьё подсказывало нам, что слева есть ещё пара батарей, — вот и всё. О японских позициях нам было известно даже меньше, чем русским, которые залегли на противоположном берегу».

Русские же военачальники на совещаниях крыли неприятеля, воевавшего «не по правилам»: мол, японцы стреляют из орудий с закрытых позиций, а их офицеры в отличие от наших не подставляют под пули лоб и во время перестрелок не выискивают какое-нибудь возвышение, чтобы, стоя на нём во весь рост за цепью залёгших солдат, руководить боем, хоть это и приводило к значительно большим потерям командного состава.

В Тюренченском бою, пишет Лондон, наши части понесли ощутимые потери: «Были захвачены в плен четыреста русских, двадцать восемь орудий и несколько обозов».

В его фотоархиве я обнаружил множество снимков трофеев, добытых японцами в том бою. Ещё больше — фото попавших в плен наших солдат, все — с подписями: «Раненые русские» или «Русские военнопленные».

Из того же репортажа Джека Лондона: «Я ехал мимо мёртвых и раненых японцев на дороге и чувствовал ужас при виде военных бедствий».

И дальше: «Заметьте, что к этому времени я уже несколько месяцев жил среди азиатских солдат. Лица вокруг меня были азиатскими лицами, кожа — жёлтой и смуглой. Я привык к людям другого племени. Мой разум привык принимать как должное, что здесь у воюющих людей глаза, скулы и цвет кожи отличаются от глаз, скул и цвета кожи людей моей расы. Я привык к этому, таков был порядок вещей.

И вот я въехал в город. В окна большого китайского дома с любопытством заглядывало множество японских солдат. Придержав лошадь, я тоже с интересом заглянул в окно. И то, что я увидел, меня потрясло. На мой рассудок это произвело такое же впечатление, как если бы меня ударили в лицо кулаком. На меня смотрел человек, белый человек с голубыми глазами. Он был грязен и оборван. Он побывал в тяжком бою. Но его глаза были светлее моих, а кожа — такой же белой.

С ним были другие белые — много белых мужчин. У меня перехватило горло. Я чуть не задохнулся. Это были люди моего племени.

Я внезапно и остро осознал, что был чужаком среди смуглых людей, которые вместе со мной глазели в окно. Я почувствовал странное единение с людьми в окне. Я почувствовал, что моё место — там, с ними, в плену, а не здесь, на свободе, с чужаками. В глубокой тоске я повернулся и поехал вдоль Ялу в город Аньдун. На дороге я увидел пекинскую повозку, которую тащили китайские мулы. Рядом с повозкой шли японские солдаты. Был серый вечер, и все вещи на повозке были серые — серые одеяла, серые куртки, серые шинели. Среди всего этого сверкали штыки русских винтовок. А в груде серой ветоши я разглядел светлую голову, только волосы и лоб — само лицо было закрыто. Из-под шинели высовывалась голая нога, судя по всему, крупного человека, белая нога. Она двигалась вверх-вниз вместе с подпрыгивающей двухколёсной повозкой, отбивая непрерывный и монотонный такт, пока повозка не скрылась из виду.

Позже я увидел японского солдата на русской лошади. Он нацепил на свой мундир русскую медаль. Он был обут в русские офицерские сапоги, и я сразу вспомнил ногу белого человека на давешней повозке.

В штабе в Аньдуне японец в штатском обратился ко мне по-английски. Говорил он, конечно, о победе. Он сиял. Я ни намёком не выдал ему своих сокровенных мыслей, и всё же он сказал при прощании:

— Ваши люди не думали, что мы сможем победить белых. Теперь мы победили белых.

Он сам сказал "белые", и мысль была его собственная; и пока он говорил, я снова видел перед собой белую ногу, отбивающую такт на подпрыгивающей повозке».