Десант в разведку

Пройдя все бури ХХ века, он донёс до наших дней дух той эпохи, когда создавались уникальные диверсионные структуры советской разведки, в том числе группа специального назначения КГБ СССР «Вымпел».

Для самого Ивана Павловича путь в разведку начинался в далёком 1941 году, когда он в 17 лет участвовал в знаменитой Керченской десантной операции, воевал в Крыму, был ранен и после излечения направлен в Пограничные войска НКВД СССР, оборонял Кавказ, боролся с бандами националистов в лесах Прибалтики, потом окончил Военный институт и волею судеб оказался в кабинете генерала Павла Судоплатова. О том, как это было, я попросил рассказать самого юбиляра. Думаю, что это вообще его первое интервью, поскольку люди его профессии, как говорил во вступлении к фильму «Мёртвый сезон» полковник Абель (Фишер), «привыкли больше слушать и меньше говорить».

— Иван Павлович, как случилось, что уже в 16 лет вы оказались на фронте?

— Родился я в 1924 году в селе Субботцы Знаменского района Кировоградской области — в самом центре Украины — в рабочей семье. Отец — кузнец, мама — станочница. Мама, к сожалению, рано умерла, и отец женился во второй раз на учительнице начальных классов. У неё была дочь, старше меня на пять лет. Мы переехали в соседнее село Богдановка, где были завод, крупный колхоз, леспромхоз и железнодорожная станция. Здесь физически сходились две железные дороги — Киевская и Одесская. Жили мы при заводе в заводском доме. Папа был главным механиком. Государство росло: если сестра после семилетки была вынуждена ездить в Знаменку, то я уже оканчивал десятилетку у себя в селе.

— Как раз началась война…

— Что такое война, мы узнали в первый же день. Нас бомбили рано утром 22 июня 1941 года. Несколько бомб упало и возле нашего дома. Все выскочили на улицу, но паники не было. В 12 часов слушали выступление Молотова через рупор во дворе. Подействовало, нервозности стало меньше. Была объявлена мобилизация мужчин в возрасте от 18 до 45 лет. А мне было только 16. Вначале бегали на станцию, куда уже подходили эшелоны с ранеными, носили воду, овощи и фрукты. Ходили в военкомат, но в армию нас не брали. А 1 августа поступило распоряжение об эвакуации молодёжи допризывного возраста. На следующий день мы пешком отправились в Знаменку. Там нас собрали в парке и дали приказ: группами по 10–15 человек двигаться на восток, от военкомата к военкомату. Конечная цель –– Днепропетровск. В Днепропетровске нам сказали: идите на Запорожье. Пообносились настолько, что в Запорожье я пришёл босиком. Перешли плотину Днепрогэса, который уже не работал, и под вечер 19 августа пришли в Гуляйполе.

— Когда-то столицу Нестора Махно…

— Вышел военком и спрашивает: «Кто такие? Чего хотите?» А у меня вырвалось: «Хочу в армию!» — «Год рождения?» — «1923-й». — «Есть ещё 1923-й?» — Вызвалось ещё несколько ребят. Он переписал фамилии и объявил: «С сегодняшнего дня вы уже в армии! Сейчас вас покормят, а завтра утром первое задание — грузить зерно». И, хотя руки были стёрты до крови, мы были рады несказанно — ведь сбылась наша мечта, мы в армии (позднее, после принятия присяги, я написал рапорт, что приписал себе год. Меня простили и больше к этому вопросу не возвращались). 21 августа нас построили в колонну и отправили пешком в направлении Ростова. На каком-то полустанке нас погрузили в теплушки и повезли, но не на запад в сторону фронта, а на юг, через Баку в Грузию. И прибыли мы на станцию Вазиани в 25 км от Тбилиси. Там находился 8-й отдельный батальон химзащиты Закавказского военного округа. Началась подготовка. А в середине ноября нас вдруг подняли по тревоге и перебросили в Баку, где формировалась 143-я отдельная стрелковая бригада. Одели нас во всё тёплое, неплохо вооружили — самозарядной винтовкой Токарева (СВТ). В середине декабря нас снова погрузили в теплушки и повезли — теперь уже в сторону фронта. Выгрузили в Тамани в степи. Кругом снег, и мы пешком шли до косы Чушка. В первых числах января по замёрзшему Керченскому проливу мы перешли в Керчь.

— То есть не по воде, а по льду?

— За несколько дней до этого первые десанты высаживались прямо в ледяное море и по грудь в воде шли к берегу, что вызывало сильные переохлаждения. А потом вдруг ударил мороз, и мы уже шли по льду, который подозрительно потрескивал. Но страха не было — ведь мы наконец на фронте, куда я так стремился! Отдохнули, поели и быстрым маршем шли почти до самой Феодосии, до линии фронта. Остановились на узеньком Парпачском перешейке, между Азовским и Чёрным морями. И вот здесь с 10 января до 10 апреля мы то наступали, то оборонялись.

— Чем вам запомнился ваш первый бой?

— Мы первыми пошли в атаку, но были вынуждены под шквальным огнём залечь. Потом ползли назад в окопы: кого-то смогли сами вытащить, а кого-то ночью забирали.

— А немцев вы видели в том бою?

— Да, очень близко. В другой раз, когда уже они прорвались, я попал под немецкий танк: бросил гранату, но не противотанковую, а РГД. Попал хорошо, однако она ему что слону дробина. Я в окоп, а он на меня. Пару раз крутанулся — видимо, решил, что всё, и двинулся дальше. А тут наши немцев потеснили, откопали меня…

— Вы испытывали страх в тот момент?

— Страшно было. И потом дрожь какая-то долго не отходила. Но на следующий день уже хоть бы что. Привёл окопчик в порядок. Вот так и шло: немцы на своих позициях, а мы на своих. И только 8, 9 и 10 апреля у нас было серьёзное наступление. Особенно 10-го мы хорошо продвинулись — и тут меня ранило. До этого мне везло, хотя потери были значительные, до 50–60%. Вначале в нашем составе были главным образом русские, украинцы и белорусы. Они держались дольше. Первое пополнение — азербайджанцы. Слабо подготовленные, плохо знали русский язык, и, главное, они побаивались стрелять. А под пули попадали частенько.

— А вам удалось поразить противника?

— Удалось, и не раз. Это же продолжалось почти три месяца. И в ближнем бою удавалось, и из окопа, если это было метров 50–60. Стрелял я неплохо — было видно, как противник падал. Так что дармоедом я не был — попадал, и не раз. Десятка полтора. 10 апреля я был тяжело ранен в ногу и вывезен в Керчь. Но выход из Керчи был заминирован, нас перевезли в Камыш-Бурун. Там мы двое суток лежали под открытым небом в какой-то школе без крыши. Оттуда нас забрал сухогруз «Восток» и повёз в Новороссийск. Мы лежали на палубе, а на нас пикировал немец. Так что боязно было. Затем из Новороссийска перевезли в Сочи. Там я встал на костыли, а из Сочи — в Кисловодск, где меня подлечили, сказали «годен к строевой» и дали направление в Новороссийск на формирование. В Новороссийске на второй или третий день построение — и, как говорили, идут «покупатели». Первым шёл подполковник в пограничной форме. Посмотрел мне в глаза и скомандовал: «Выходите из строя, следуйте за мной!» И, хотя я хотел на фронт, в спокойном ровном голосе пограничника мне послышался такой дар убеждения, что я без дальнейших вопросов невольно пошёл за ним. Так я попал в погранвойска.

— Куда именно?

— В 95-й пограничный ордена Ленина полк войск НКВД СССР. Мы охраняли тыл Отдельной Приморской армии. Не скажу, что это был курорт: каждую ночь нарушители, лазутчики или диверсанты. Были и группы диверсантов. И, к сожалению, дезертиры и бандиты. В ходе боестолкновений потери были и у нас. Вскоре немцы прорвались к Ростову и оттеснили нас вместе с отступающими частями Красной армии к предгорьям Кавказа. Немцы, собственно, и рвались на Кавказ — направление на Сталинград было вспомогательным. Так они нас к Главному хребту и притиснули, и осень-зиму 1942–1943 года я провёл в этих горах. Мы по-прежнему охраняли тыл и следили, чтобы не просачивались группы немецких диверсантов. Сплошной линии фронта не было: где ущелье, где гора. Боеприпасы нужно носить на себе, а одна мина 16 кг весит. Боестолкновения с немцами происходили примерно раз в неделю. Это были горные стрелки, хорошо подготовленные. Но мы выстояли и уже в феврале 1943 года освободили предгорья, потом Кисловодск. Так мы и двигались за наступающими частями, охраняя их тыл. Затем вышли к морю, а после нас отвели к станице Славянской. И вот тут я заболел сыпным тифом.

С Героем России Алексеем Ботяном и Андреем Ведяевым

— Где же вы им заразились?

— Скорее всего, в немецком блиндаже. Три недели я пролежал в госпитале без сознания. Но поправился и снова вернулся на свою заставу. В это время наши уже высаживали десанты севернее и южнее Керчи. Мы стояли в плавнях, комарьё — и я заболел малярией. Заболел основательно — так, что снова без сознания очутился в госпитале. Однако подлечили, хотя приступы продолжались ещё долго. А весной 1944 года развернулось наступление на Крым. Мы шли с Отдельной Приморской армией. Задачи наши изменились: не просто охранять тыл, но и выявлять среди местного, в частности, татарского населения пособников нацистов. А татары помогали им сильно — от правды не уйти. Так мы и дошли до Севастополя. И брали его целый месяц. Как только освободили Севастополь — наш отряд в теплушки и через всю страну в Прибалтику, в район Каунаса, для борьбы с бандами. Там, в лесах, я провёл лето и осень 1944 года — от хутора к хутору, всё время по лесам. Пришлось всякого хлебнуть…

— Я добавлю, что так называемая Литовская освободительная армия (Lietuvos laisvės armija) была сформирована в декабре 1941 года для борьбы с советскими партизанами, а с весны 1944 года действовала против Красной армии, осуществляя диверсии и теракты. Летом 1944 года число участников этих бандформирований достигло 20 тысяч. Осенью к ним присоединились бывшие полицейские из литовских охранных батальонов (Schutzmannschaft) и служащие-литовцы органов германских оккупационных властей. Все они получили название «лесных братьев» (miško broliai). Сами себя они называли «ястребами» (vanagai) и сотрудничали с представителями вермахта и СС при активной поддержке католического духовенства Литвы. Для борьбы с ними в Литву и были переброшены полки из состава войск НКВД СССР. Уже к 1945 году крупные бандформирования были истреблены. В дальнейшем «лесные братья»действовали мелкими группами, нападая на склады, патрули, эшелоны, учиняя зверские расправы над советскими работниками и активистами. В целом за 12 лет (1945–1956) литовские «лесные братья» убили 25 тыс. человек (в том числе 23 тыс. литовцев и 533 солдата и офицера войск НКВД СССР). Потери «лесных братьев» составили 20 101 убитыми и 30 596 пленными. Было выселено на Урал, в Сибирь и районы Крайнего Севера 148 тыс. членов семей «лесных братьев» и их пособников.

— В ноябре 1944 года меня вызывает начальник заставы и говорит: «Ты хорошо послужил, спасибо, прощайся с товарищами  — и в Вильнюс, в штаб погранотряда. Там всё скажут». В Вильнюсе мне и ещё троим дают пакет и говорят: «Ребята, езжайте в Москву». — «Зачем?» — «Для дальнейшего прохождения службы». Приезжаем в Москву. Танковый проезд, 3, — Военный институт иностранных языков. Зачислили на подготовительный курс — на нём я и встретил Победу. А с 1 сентября 1945 года стал слушателем 1-го курса. Тогда же на 1-м курсе меня избрали секретарём комсомола (в партию я вступил ещё на фронте). А после его окончания мне присвоили звание младшего лейтенанта. К сожалению, на 2-м курсе возобновились проблемы с малярией, которая ещё несколько лет досаждала мне. В целом, однако, учился я на отлично.

— Как долго длилось обучение?

— Я окончил 5-й курс в 1951 году и был откомандирован в Управление кадров Погранвойск. Захожу в дом 12 на Лубянке. «Какие языки?» — спрашивает майор. — «Немецкий и чешский». — «Поедешь в Чоп. Разведотдел погранотряда просит офицера со знанием чешского языка». Дома сказал об этом жене (у нас уже была дочь Лена, позднее родилась Катя). Стали собираться. Прихожу к майору на следующий день. Оказалось, что отъезд отменяется: Высшая школа запросила преподавателя немецкого языка. Иду на Кисельный. Там две женщины средних лет устроили мне экзамен. А нас во время учёбы прикрепляли к немецким делегациям, так что немецкий был у меня чистый, и женщины остались довольны результатом. На следующий день снова прихожу к майору — и тут новый поворот. «Мой начальник доложил о тебе своему начальнику, — говорит майор. — Вот тебе номер телефона — звони от меня. Если что, скажешь, что ты к Евгению Ивановичу». Звоню, докладываю: «Лейтенант Евтодьев». — «Бюро пропусков знаете?» — «Знаю». — «Идите туда, там вас встретят». Прихожу, меня встречают и сопровождают к центральному входу здания на Лубянке — подъезду № 4. Поднимаемся на 7-й этаж к Евгению Ивановичу Мирковскому.

— Я поясню, что Мирковский — это легенда госбезопасности, Герой Советского Союза. Командовал ротой ОМСБОН (спецназ НКВД) под Москвой. Затем во главе разведывательно-диверсионной группы «Ходоки» был заброшен в тыл немцев на Украину. Прошёл 3 тыс. км по тылам, взорвал в Житомире гебитскомиссариат немцев, почту, телеграф и редакцию газеты «Голос Волыни». Всего с 15 марта 1942 года по 20 августа 1944 года уничтожил около двух тыс. солдат и офицеров противника, пустил под откос 48 эшелонов, взорвал три бронепоезда и десять мостов.

— Мирковский меня долго расспрашивал, где родился, где воевал — в течение нескольких часов. На следующий день беседа продолжилась. Мирковский говорил иногда суховато, но в основном располагающе. Мне кажется, я даже вспомнил то, чего не знал. Несколько раз заходил представительный мужчина — присаживался и слушал. Это был Пётр Ильич Гудимович, перед войной резидент в Варшаве. На третий день Мирковский после короткой беседы сказал: «Сейчас пойдём к начальству». Приходим к Александру Михайловичу. Я тогда не знал, что это Коротков.

— Его называют «королём нелегалов».

— Он задавал сухие, очень дельные вопросы: где наступал, где отступал, какие были опасные ситуации, как себя вёл, где немцы были посильнее, как охраняли тыл и т. п. Всё по делу, однако в отличие от Мирковского разговаривал он несколько сверху вниз. Он этим не бравировал, но и не скрывал этого — даже стало как-то не по себе. Потом он взял трубку и произнёс: «Павел Анатольевич, я вам докладывал. Тут Мирковский подобрал пограничника для работы в своём отделе. Я побеседовал. Думаю, подходит». И, поворачиваясь ко мне: «Иди к Мирковскому и скажи, что вас ждёт ПА».

— Я добавлю, что ПА — это генерал-лейтенант Павел Анатольевич Судоплатов, легендарный разведчик-нелегал и диверсант, в годы войны начальник Особой группы при наркоме внутренних дел Лаврентии Павловиче Берия, затем 4-го Управления НКВД СССР, в оперативном подчинении которого находился спецназ госбезопасности ОМСБОН.

— Я возвращаюсь к Мирковскому и докладываю, что сказано идти к ПА. Мне показалось, что Мирковский сразу выпрямился и поправил форму: «Ну пойдём». Заходим, Судоплатов вначале обращается к Мирковскому: «Там у Александра Михайловича срочные дела. У вас, наверное, тоже — идите, работайте, а мы с товарищем побеседуем».

— Это всё там же, в главном здании?

— Да, всё на 7-м этаже, примерно через 3–4 комнаты. Остаёмся мы вдвоём с Судоплатовым. «Вы откуда родом?» — «С Кировоградщины». — «А немножко поточнее?» — «Знаменка». — «А, знакомо… А вы знаете разведчиков-земляков?» Я говорю: «Нет». — «А контрразведчиков?» — «Тоже нет».  — «Ну а противников, с Гражданской войны?» Я говорю: «Нет, не знаю никого». — «Ну, тогда я вам расскажу». И Судоплатов начинает мне рассказывать, что и как было в моих краях в те годы. Какие банды были, какие разведчики, какие сильные работники в контрразведке у противника… Говорил в основном он, и мне показалось позднее, что он просто проверял, как я реагирую на его слова. Что я слушаю, как я слушаю и как это на меня действует. Ближе к концу разговора он спросил про семью, про языки — какие лучше, какие хуже: «А украинский не забыли?»

— Иван Павлович, а вы знали украинский?

— Да, конечно. Я ведь украинскую школу оканчивал. Все предметы были на украинском, за исключением русского языка и русской литературы. Но была и украинская литература. В заключение разговора Судоплатов говорит: «Ну что же, вы нам подходите». А я ещё не знаю куда?! Мне ведь никто об этом ни разу не сказал! Я даже не знал, что это за люди и что они от меня хотят. Мирковский меня только спрашивал, Александр Михайлович (я тогда не знал, что он Коротков) что-то говорил, но мне не очень понравился. Павел Анатольевич рассказывал много, хорошо и расположил к себе так, что мне стало как-то даже приятно, и в итоге: «Вы нам подходите». Я молчу, а он говорит: «Евгений Иванович о вас хорошо отзывался, Александр Михайлович тоже ничего плохого не сказал. Вы знаете немецкий, чешский и два наших — это четыре языка. По вашему жизненному опыту, боевому опыту можно было бы назначить вас на должность оперуполномоченного. Но давайте мы начнём с первой ступеньки. Дело у вас пойдёт, я не сомневаюсь, и через полгода вы будете оперуполномоченным». Вот так я стал помощником оперуполномоченного вновь образованного Бюро № 1 МГБ СССР.

— Отметим, что Бюро № 1 (спецоперации за рубежом) было создано решением Политбюро П77/310 от 9 сентября 1950 года. Начальником назначили генерал-лейтенанта Павла Анатольевича Судоплатова, его заместителями — генерал-майора Наума Исааковича Эйтингона и полковника Александра Михайловича Короткова. С 1952 года заместителем был Герой Советского Союза полковник Михаил Сидорович Прудников, легенда ОМСБОН, хорошо известный по фильму «Как вас теперь называть?»

— Эти люди составили целую эпоху в истории внешней разведки. У Короткова я потом работал в Берлине, куда его назначили уполномоченным КГБ при МГБ ГДР. Коротков сделал немало полезного для страны и для разведки. Это крупный, талантливый и успешный руководитель. За это его ценили и уважали. Это была действительно личность. Но при этом он мог быть грубым, резким и не считаться с мнением других. Хотя я не помню, чтобы он ругал меня не по делу. Коротков внезапно умер в 1961 году. Ему было всего 49 лет.

— Каким вам запомнился Судоплатов?

— С самой первой встречи Судоплатов произвёл на меня глубочайшее впечатление. Я хорошо помню, как он сказал: «Я в штатском — вы в форме. Мне понравилось, как вы вошли, как вы держитесь. У вас хорошая осанка. Только, знаете, надо чуть помягче. Чтобы, когда вы будете в штатском, никто не чувствовал в вас военного. Пусть оно сохранится, но помягче…» И затем: «Вы лейтенант — я генерал-лейтенант. Но у нас принято обращаться по имени-отчеству. Однако на всякий случай всё же не забывайте, что я генерал». Судоплатов действительно был генералом не по должности, а по жизни. Он мог расположить к себе, и я испытывал внутренний комфорт. Причём в отличие от других он в ходе разговора не ставил барьеров, не отталкивал. У меня иногда возникала мысль, а не владел ли он гипнозом. Когда он ставил задачу, тебе хотелось её выполнить! И какой-то внутренний чёртик тебя дёргал: «Да, это надо — это хорошо, это здорово!» Я не знаю, как на других, но на меня он оказывал влияние. Я его чувствовал — какую-то энергетику, что-то передавалось.

— Мне даже кажется, что в вас это осталось. Я тоже это чувствую.

— Помню, как он спросил: «Вы в отпуске были?» Я говорю: «Нет, не был». — «Ну скажите Евгению Ивановичу, пусть оформит вам отпуск от нас. А куда поедете? На родину к родителям? Только знаете что? Если заметите что-нибудь не совсем обычное, что-то неприятное — не расстраивайтесь. Мы же вас будем и там проверять. Значит, наши товарищи неуклюже сработали. Но только скажите мне, чтобы я знал, кто и какие ляпы допустил». Вот это в его пользу или в мою?

— Я думаю, в его…

— И я так считаю. После отпуска я проработал недолго — до конца ноября. Как-то вечером заходит Мирковский, а работали тогда с 10:30 до четырёх дня, потом перерыв и с восьми вечера до полуночи, пока Хозяин не уйдёт, но если после двенадцати, то развозили на машинах. Так вот, заходит Мирковский: «Собирайся, завтра в командировку. Зайдём к ПА, а остальное я тебе на месте расскажу». Судоплатов дал хорошее напутствие, рассказал общую обстановку, взаимоотношения с товарищами, держаться подальше от резидентуры… Вышли в коридор, было около одиннадцати вечера. Мирковский говорит: «Документы сейчас получишь у меня, машина за тобой придёт утром в половине пятого — и на аэродром. Да, и не забудь переодеться в штатское». Я говорю: «Евгений Иванович, у меня нет штатского». — «Чего? Повтори, что ты сказал!» Я повторил. «Как, ничего нет?» — «Есть ещё парадная форма и полевая». — «А есть что-нибудь не пограничное, без зелёных кантов?» Я говорю: «У меня брат в Баковке, летает на Север». — «Значит, так: надевай лётную форму. Там тебя встретят — и до моего приезда ни шагу с квартиры». Вот так в лётной форме в грузовом отсеке транспортного самолёта я и прилетел в Бад-Фёслау под Веной. Но вначале мы приземлились в Легнице и там заночевали. Подвыпили с пилотами, и командир говорит другому: «Нет, что бы там ни было, а в реактивную авиацию я не пойду». — «Почему?» Командир показывает на меня: «А ты посмотри на парня — совсем доходяга». А я был крепкий, но худющий. Да ещё форма на два размера больше! В Австрии меня привезли в домик на окраине Бадена, окружённый со всех сторон забором метра два высотой. Когда прилетел Мирковский, меня приодели, и началась моя работа. Полетел я на два месяца, а вернулся только через полгода. Причём мне было сказано, что я теперь там работаю, а в Москву вернулся в отпуск. В Москве я пришёл к Судоплатову за инструкциями — это была наша последняя встреча. Он спросил, хочу ли я, чтобы приехала семья. «Тогда пусть ваша жена приготовит обед. И пригласите Евгения Ивановича. Он познакомится с вашей женой, доложит мне своё мнение о ней, и я буду решать». Всё было очень доброжелательно, и вскоре ко мне приехала семья.

— К тому времени вы уже, наверное, стали профессионалом?

— Я многое знал, но не всё. Приезжает как-то Мирковский и говорит: «Пойдёшь со мной на встречу в Вене на конспиративной квартире. Ночью. Я буду вести встречу — ты не высовывайся, а просто слушай. Главное — запоминай его ответы. Я хочу знать твоё мнение об этом человеке». Когда человек ушёл, Мирковский меня спрашивает: «Ну как твоё мнение, он подходит на нелегалку?» Я говорю: «Евгений Иванович, а что такое нелегалка?» Он взглянул на меня и замолчал. Через некоторое время говорит: «А ты смотрел кинофильм "Подвиг разведчика"?» — «Смотрел». — «Ну вот в подобной ситуации он смог бы себя достойно вести и выполнить задание? По-человечески выдержать это всё и найти выход?» — «Евгений Иванович, не знаю. У меня же ещё опыта нет». Как он на меня наехал: «Чего у тебя нет? Опыта? А когда я от самой границы до самой Москвы драпал и при этом огрызался — у меня что, опыт был? А когда я переходил линию фронта с группой 20 человек, а потом создал там целую партизанскую бригаду — у меня что, опыт был? У него опыта нет! Чтобы я больше этого не слышал! Мозги есть, желание работать есть — что ещё надо? А потом кто тебе сказал, что ты будешь сам решать? Решать мы будем вдвоём. Ты никому о том, что я тебя попросил, не говори. Он наш товарищ, наш сотрудник. Это его судьба. От нас зависит, чем он будет заниматься и как она будет складываться. Он может ошибиться, а мы не имеем права ошибиться. Я буду тебя проверять и его. Я тебе верю, поэтому мы будем решать — можно его дальше вести, чтобы он стал таким работником, или лучше не портить ему жизнь, пусть работает в Центре или ещё где-нибудь». Вот таким был Евгений Иванович Мирковский.

— Его ведь тоже уволили в годы хрущёвских гонений?

— Это абсолютно неправильно. Разгон был страшный. Я возвращаюсь в Центр — это был 1954 год. Мирковский уже не работает, Пётр Ильич Гудимович уволен. Его жена, тоже сотрудница внешней разведки Елена Дмитриевна Модржинская, которая владела английским, французским, немецким и испанским, уволена. Судоплатов и Эйтингон арестованы. Только Коротков пошёл наверх. После смещения Берия он исполнял обязанности начальника внешней разведки. Потом начальником стал Панюшкин, а Коротков был назначен начальником Управления «С» (нелегальная разведка). Панюшкин возглавил комиссию, которой пришлось давать показания и мне. Бюро № 1 было ликвидировано, и вместо него создан 13-й отдел ПГУ КГБ при СМ СССР. Меня оставили на службе, и я продолжил работу в отделе.

— А вам не предлагали нелегальную работу?

— В 1953 году, перед арестом Судоплатова, Мирковский спрашивал меня у нас дома: «Иван, а сам бы ты пошёл на нелегалку?» Я говорю: «Да». — «Серьёзно подумал?» — «Я давно уже думал. Сам не напрашивался. Но если скажут, что надо, отказа не будет». — «Договорились, я подумаю. С документацией будут проблемы, но я подумаю». А потом Мирковского уволили, и к этому вопросу больше никто не возвращался. К тому же у меня было три расшифровки: Дерябин в 1953-м, Хохлов в 1954-м и Лялин в 1971 году. Но взысканий не было, замечаний по работе тоже не было. Ляпов в работе я не допускал. И в 1971 году меня направили в Бонн офицером безопасности вместе с послом Валентином Фалиным.

— Это уже новая эпоха, период разрядки. Как вам работалось с Фалиным?

— Работать с ним было интересно, в то время он был настоящим трудоголиком. Запомнился такой штрих. Независимо от того, были ли у меня к нему вопросы или нет, он требовал, чтобы я ежедневно до начала рабочего дня (то есть до восьми утра) являлся к нему с докладом. Это меня более чем устраивало. Постепенно я познакомился с сотрудниками МИД ФРГ, Вилли Брандтом, начальником его охраны. Резидентом нашей разведки в Бонне был тогда Иван Иванович Зайцев, который потом с 1973 по 1986 год возглавлял КАИ (Академию внешней разведки). Мне хорошо с ним работалось: во время войны Зайцев был переводчиком разведотдела штаба 62-й армии Василия Ивановича Чуйкова, которая обороняла Сталинград. Зайцев умер в 1986 году прямо на рабочем месте. Ему было 65 лет.

— В следующем году Ивану Ивановичу Зайцеву будет 100 лет, и мы обязательно поговорим об этом замечательном человеке. А где вы служили в последующие годы?

— После Бонна я четыре года работал в центральном аппарате, затем пять лет в представительстве КГБ при МГБ ГДР, после чего вернулся в Москву и по инициативе начальника Управления «С» (нелегальная разведка) ПГУ КГБ СССР генерал-лейтенанта Вадима Алексеевича Кирпиченко был назначен на должность заместителя начальника 8-го отдела Управления «С» — того самого отдела, который когда-то назывался 13-м и был создан на базе Бюро № 1 Судоплатова. Именно в нём я начинал свою службу в разведке. Но теперь на мне была организация опорных баз и агентурных сетей за рубежом. После Кирпиченко Управление «С» возглавил Юрий Иванович Дроздов. Начинался Афганистан. В этот период я исполнял не только свои функции, но и функции второго заместителя, который уехал в Афганистан, а также функции отсутствующего начальника отдела. Работать за троих одному было непросто. Но мне очень хорошо помогал Юрий Иванович, многое брал на себя. Мы с ним иногда не соглашались, однако отношения у нас были прекрасные. В 1984 году меня вновь направили в Германию — на этот раз в ГДР, офицером связи представительства КГБ при МГБ ГДР в Зуль. Там я проработал до своей отставки в апреле 1989 года.

Иван Павлович Евтодьев на трибуне. Справа — Эрих Мильке и Маркус Вольф

— А с Судоплатовым вам потом приходилось ещё встречаться? Ведь ваша служба была создана именно им.

— Да, и не раз. Помню, один товарищ подходит ко мне в Клубе Дзержинского: «Палыч, ПА пришёл! Вон там в вестибюле его окружили». Иду туда, пробиваюсь плечом через кольцо. Действительно, стоит Павел Анатольевич. Сильно изменился. Вдруг он повернулся и посмотрел на меня. Я говорю: «Здравствуйте, Павел Анатольевич!» — «Здравствуйте! Узнаю, узнаю. Вы пришли к нам в 1951-м? И мы вас сразу отправили — забыл куда». Я говорю: «Точно, в Австрию!» — «А в опере были?» Я хотел сказать, что опера тогда была разрушена. Но, видимо, он сам вспомнил, и ему стало неловко. Тут сын его Анатолий плечом толкает меня: «Не надо, чтобы он вспоминал…»

— А с Мирковским?

— Евгений Иванович приходил на встречи с молодыми сотрудниками отдела, пока Ельцин не упразднил отдел вместе с «Вымпелом». На одной из таких встреч я рассказывал, как переходил Керченский пролив «по тонкому льду». Сидевший рядом Илья Григорьевич Старинов — «дедушка спецназа», личный враг Гитлера, участник ледяных переходов 1941–1942 годов в качестве командира оперативно-инженерной группы Южного фронта — перебил меня и сказал: «Я вижу, здесь некоторые не верят, что такое возможно. Так вот, могу подтвердить, что не только их бригада перешла по льду залива, но после этого ещё два дня тяжёлую технику перегоняли».

Вот так Керченский десант и открыл Ивану Павловичу Евтодьеву дорогу в разведку. Такова судьба этого удивительного человека, ветерана самой закрытой службы, созданной легендарным Павлом Судоплатовым. По существу, Иван Павлович остаётся одним из немногих свидетелей и участников создания разведки особого назначения. Пожелаем ему здоровья в год его 95-летия накануне 75-летия Великой Победы!