Уроки Смутного времени

Четвертого ноября Россия отмечает государственный праздник – День народного единства. Он установлен в память о преодолении русской Смуты начала XVII века.

Инициатива создания нового праздника возникла 20 лет назад, в ноябре 2004-го, а впервые страна отметила День народного единства 4 ноября 2005 года. Праздник был учрежден в честь событий, произошедших 22 октября (4 ноября по новому стилю) в 1612 году. Тогда объединенные силы Второго ополчения во главе с Кузьмой Мининым и Дмитрием Пожарским вместе с остатками Первого ополчения штурмом взяли укрепления Китай-города, которые удерживал польско-литовский гарнизон. 

Значимым фактором для современников было то, что в обозе русского ополчения находилась чудотворная Казанская икона Божией Матери, заступничеству которой и был приписан успех штурма. Действительно, помощь Богородицы сделала этот день особым в глазах людей того времени. Спустя пять дней, 27 октября, обессилевшие от голода и болезней поляки покинули Кремль – столица Русского государства была освобождена от иноземцев.

В процессе обсуждения идеи нового праздника шли споры, не ошиблись ли современники событий, а вслед за ними и их дальние потомки с выбором даты? Почему 22-е, а не 27 октября должно отмечаться как День народного единства? Причин такого выбора, судя по всему, две: одна – иррациональная, другая – вполне рациональная. Во-первых, по тогдашним меркам произошедшее в этот день чудо имело даже большее значение, чем обыденная реальность. Победу над «ляхами» знаменовало важное обстоятельство (для современников это был неоспоримый факт!): сама Богородица выступила на стороне русских. Именно 22 октября стало днем празднования иконы Казанской Богоматери – покровительницы земского ополчения – с крестным ходом и торжественным богослужением в возведенном напротив Никольских ворот Кремля Казанском соборе.

Во-вторых, в этот день был взят в бою Китай-город, что окончательно сломило волю польско-литовского гарнизона к сопротивлению, предопределив сдачу Кремля 27 октября и исход неприятеля из Москвы. Поэтому события 22 октября (4 ноября) оказывались значимы и наполнены победными смыслами.

Изгнание польских интервентов из Московского Кремля в 1612 году. Худ. Э.Э. Лисснер. 1938 год

Причины и механизмы

Нынешнее время побуждает взглянуть на Смуту под углом русских смут вообще: почему в истории России они имеют странное свойство возвращаться, каждый раз до основания сотрясая общество и государство, а иногда даже кардинально меняя вектор движения? Какие причины и механизмы, их порождающие, с удивительным упорством воспроизводит отечественная история? Как избежать смуты? 

Смута поразила современников масштабами разорения страны, количеством опустошенных, выжженных, разграбленных городов и деревень. «Пучина слез рыдания» – вот точное выражение существа мироощущения в обществе в ту пору, зафиксированное одним из безвестных книжников. 

Наша первая Смута, как никакая другая, показала всю опасность социального эгоизма и небрежения элиты к интересам остальных сословий и социальных групп. Уже череда пагубных неурожаев начала XVII столетия продемонстрировала глубину нравственного упадка общества. В хлебные спекуляции пустились едва ли не все земельные собственники, включая духовенство. Приказной люд, открыв по указу Бориса Годунова для бесплатной раздачи хлеба царские житницы, превратил их в источник бессовестной, бессердечной наживы. Стоит ли удивляться последующим событиям, когда каждый думал только о собственном интересе? Страну рвали на куски. Не территориально – узостью интересов, разрушением духовного целого, желанием утвердиться за счет других. Тема возвышения «не по достоинству» стала одной из самых болезненных тем Смуты, поскольку привела к разрушению порядка. Социальное устроение сменилось хаосом, заставив современников вздыхать о прошлом как о навсегда утраченных годах «тишины и покоя». Попытка умерить разыгравшиеся социальные аппетиты посредством одной только силы обернулась полным провалом. Оказалось, что для преодоления социальной слепоты нужна не только она, но и осознание того, что единство требует жертвенности, взаимных уступок, готовности договориться. К 1612 году в посадах и «служилых городах» такое понимание сложилось. Однако за это пришлось заплатить дорогой ценой – разорением страны.

Смута воочию показала всю ценность власти. Восстановление порядка шло рука об руку с восстановлением государства – упразднением конкурентных властных центров, строительством органов управления в центре и на местах. Перехватив инициативу у «миров» и дворянских «служилых городов», Романовы выступили консолидирующим началом, направив всю силу и энергию общества на освобождение страны и прекращение междоусобной борьбы. Понятно, что в рамках традиционного сознания «государственность» отождествлялась с «самодержавием». Отправная точка возрождения мыслилась как избрание нового государя, отличного от всех остальных тем, что он государь бесспорный, богоданный. В действительности признанная всеми «богоданность» Романовых стала скорее следствием всеобщей усталости, острого желания обрести выстраданное спокойствие. Возможно, начнись Смута с воцарения Романова, а не Годунова (в 1598 году отец Михаила Федоровича боярин Федор Никитич был главным соперником Годунова, имевшим, впрочем, ничтожные шансы обойти правителя), все могло закончиться с точностью до наоборот – воцарением Федора Годунова, которому бы на излете Смуты могли занести в «актив» родство с последней царской четой. Но вышло то, что вышло, и робкий подросток, только что отсидевший в Кремле вместе с поляками осаду, воспринимался как символ национального единства. Смута доказала еще раз значение законной власти вообще и в Московском государстве в особенности. Однако опять же – какой ценой!

Золотой угорский червонец царя Бориса Годунова (1598–1605) для царских пожалований

Низменные желания

Втянув в политическую борьбу тех, кто никогда ранее не помышлял об этом, Смута породила, по сути, первое общенациональное общественное движение. «Государево дело», бывшее до того исключительно прерогативой царя и его советников, оказалось доступным для простых «мужиков», осмелившихся думать о спасении «преславного Московского государства». В борьбу за власть включились рядовые дворяне и даже выходцы из социальных низов. В результате в стране – невиданное дело – возникло несколько претендовавших на общегосударственную власть соперничавших центров во главе со своими монархами, боярскими думами, приказами, воеводами и даже патриархами.

Никогда раньше борьба не принимала такого ожесточенного характера. Стороны стремились не просто победить – уничтожить соперника. Казалось, слово «милосердие» навсегда было забыто: расправы, подчеркнуто позорные и мучительные казни («с раската», крепостной стены, головой вниз) уже не поражали воображение современников своим бессердечием и массовостью. Все вошло в обычай, стало привычным, воспринималось как «справедливое воздаяние».

Сам царский трон превратился в предмет заурядного торга и посягательства со стороны людей низкого происхождения. Беглый расстрига из провинциального дворянского рода, бедный школьный учитель из Литвы и иные безродные самозванцы – все они принялись «играть» со священным царским саном, рождая в различных слоях общества пагубный соблазн самовольной перемены статуса. И как итог, как невиданная прежде новация – на смену наследственной монархии пришла монархия выборная, с исподволь точившим сердца сомнением: а точно ли в переменчивой воле «всенародного множества» выражена «Божественная воля»? И может ли царь быть самодержцем не по благословению государя-родителя?

Смута показательна с точки зрения эволюции мотивов, которые определяли поступки людей – участников событий. Начинали они с высокого – кончали же чаще всего очень низким и очень мелким. Некогда поднявшая всех идея возвращения на престол «прирожденного государя» царевича Дмитрия вылилась в низменное желание посадить в Кремле своего ставленника, который закрепит за своими все то, что уже удалось и еще удастся прихватить. Бал правила корысть, и ее уже не могли обуздать ни потерявший силу закон, ни заживо похороненная совесть. 

Вражда разделила семьи, разъединила тех, чья корпоративная и родовая солидарность позволяла некогда противиться в вопросах «местничества» даже воле самодержца. Что уж тут удивляться слабости служебных креп, неспособных поддержать общественный порядок?! Рушились принципы верной службы. Присяга превращалась в пустой набор ни к чему не обязывающих слов. То, что прежде было позорным вывихом, вызывало осуждение, – измена, нарушение клятвы, насилие над слабыми – стало нормой поведения, свидетельством преуспевания. Смута в стране обернулась смутой в головах. Нравственная порча источила души.

Восстание москвичей против интервентов в 1611 году. Худ. Э.Э. Лисснер. Начало XX века

Наше время актуализирует формулу русского патриотизма начала XVII века: «…чтоб нам всем единокупно за свою веру и за отечество против врагов своих безсумненною верою стояти»!

«Не смолчи мы в свое время»

Итог известен. Разорванное гражданской войной общество остановилось в одном шаге от национальной катастрофы с реальной угрозой утраты самостоятельности, самоидентичности и разделения территории страны между ближними и даже не очень ближними соседями.

Понятно, что катастрофы подобного масштаба, даже если их и удается преодолеть, не проходят бесследно. Первыми над уроками Смуты стали размышлять ее участники. Вопреки утверждению, что эмоции мало способствуют анализу, их оценка поражает глубиной проникновения. Два вопроса волновали их более всего: почему такое произошло и как избежать повторения подобного?

Религиозное сознание давало свои ответы на эти вопросы. Всякое потрясение есть наказание за согрешения; всякое возрождение возможно только через покаяние, искупление и последующее крепкостояние в вере. Однако наказание за согрешение – «по попущению Божию за грехи наши» – слишком общая формула. Да и как объяснить размах кары, ведь ни одна «книга апостольская, ни жития святых, и ни философские, ни царственные книги, ни хронографы, ни летописи, и никакие другие книги не поведали нам о такой казни ни над одной монархией, ни над царством или княжеством, какая совершилась над превысочайшей Россией». Эта сентенция безвестного автора повести «Плач о пленении и о конечном разорении Московского государства» – косвенное свидетельство остроты переживания. Московское царство казнили, и еще как! Разумеется, «сравнение» книжником «казней» – дань жанру, но все же отчего такое случилось с «превысочайшей» Россией?

Книжники XVII века вынесли нелицеприятный приговор своим современникам, составив перечень их грехов-проступков. Этот перечень длинен и печален. Здесь и измена элиты, которая «господское свое происхождение променяла на рабское служение» («Новая повесть»). И отсутствие широты, корыстолюбие, побуждавшее элиту потворствовать самым низменным инстинктам правителей. Так, «льстивая хвала… заискивающихся бояр» разжигала ненасытное честолюбие Бориса Годунова. Тот не по достоинству и не по предназначению (а то – грех смертельный) возжелал царства, они же (грех неменьший) «вкрадчивой лестью» ему во всем потакали: «Его желание и их лесть – одна сплетенная из грехов верига».

Бояре виновны и в низложении царя Василия Шуйского, а затем в «призвании» королевича Владислава, отец которого, польский король Сигизмунд III, «давно ждал того, чтобы обольстить русских людей». Интрига обернулась бедой: вместо сына король прислал своих людей и «овладели они царством». По мысли книжников, безмерны вины правителей. Бог покарал их. Бориса – за гордыню и высокоумие, за овладение тем, что никогда ему не предназначалось. Столь же тяжела вина Василия Шуйского, избранного «из боярского рода самовольно, без Божьего благословения». Оттого не было ему ни в чем удачи. «Царствовал он бесчестно и кратковременно», подданных не жалел, отчего все «возненавидели царя Василия» («Псковский летописец»).

Тяжелы прегрешения всех русских людей. Они играли царями, «яко детищем», то низводя их с царства, то пресмыкаясь перед ними сверх всякой меры. Но и сами правители хороши: легко давали обещания и легко отступали от них. Власть утратила свой престиж, оборачивалась безвластием. Однако прежде грехов измены, отступничества, слабости был совершен грех всеобщий, падавший на всех, – грех великого молчания. «Не смолчи мы в свое время перед злодеяниями Бориса, не было бы и зол Смутного времени», – горько вздыхал по этому поводу дьяк Иван Тимофеев. Старец Авраамий Палицын был еще суровее в своем приговоре. У него сомкнутые уста «всего мира» во время злодеяний Ивана Грозного – Бориса Годунова есть не что иное, как «безумное молчание»: «…еже о истине к царю не смеюще глаголити». Не сказали, смолчали – вот ничего и не сделали, потому что слово всегда предшествует делу. «…Сами мы виноваты, а не кто-либо другой во всех бедах, мы сами из-за нашей беспомощности, а в этой беспомощности виновата наша трусость, наша неспособность к организации», – вынес вердикт дьяк Тимофеев.

«Вывихи» памяти

События Смуты напомнили о том, что, казалось бы, навсегда осталось в прошлом, – о силе «земли» и живучести вечевых традиций «миров». Удивительно, после долгого ордынского и самодержавного владычества, после репрессий Грозного, искоренявших любое проявление самодеятельности и инициативы, в низах должна была исчезнуть всякая мысль о соучастии в управлении страной. Однако освободительное движение в городах, к которому примкнуло уездное дворянство, показало обратное. Страна была спасена движением «средних классов» (Сергей Платонов), сумевших объединиться, изыскать средства, создать правительство и войско, пресечь распри. Правда, эта дремавшая до сих пор народная сила, сделав дело, скоро и безропотно отошла в сторону, довольствуясь поддержкой новой власти. Почему так случилось – вопрос другой, и ответ на него следует искать в особенностях массового сознания. Но произошедшее в Смуту высветило силу «земли», ее способность не просто поддержать страну, но и воссоздать саму власть. Эта «вторичность» власти по отношению к «земле» и «мирам» означала необходимость постоянного взаимного диалога, который, пусть не в полном объеме, неравно, продолжится в первой половине XVII века посредством Земских соборов.

Возвращение к досмутной старине – «тишине и покою» – дорого стоило. Восстановление государственности и обретение стабильности мыслились как реставрация самодержавия и утверждение режима всеобщей несвободы. Правда, усвоив уроки Смуты, первые Романовы не позволяли себе деспотических «вывихов» Ивана Грозного. Однако самодержавие реставрировалось в прежнем объеме, будто и не было опытов с ограничением власти монарха договором и «крестоцелованием». А раз так, то верх взяли самодержавная логика, неприятие любой дискредитации власти. Возвращалось толкование сакральной (священной) власти монарха как власти заведомо безошибочной и безгрешной. Прошло немного времени, и вот уже все меньше слышится речей о «безумном молчании» подданных и уж совсем мало – о безумных деяниях государей. Официальная идеология выводит из-под критики Ивана Грозного. Оставлен в покое и царь Василий Шуйский. Непрощенным остается «рабоцарь» Борис Годунов, запятнанный кровью царевича Дмитрия и неправыми гонениями на Романовых. Вопрос о виновниках вновь утрачивает свою адресность, перемещаясь в плоскость общего прегрешения русских людей, не сумевших устоять перед соблазнами и происками «врага человеческого», насылающего на них то Гришку Отрепьева, то «литву» и поляков. 

В подобной мифологизации Смуты не было ничего особенного. Как всякое судьбоносное событие, впоследствии она начала служить интересам правящей династии. Восторжествовал «романовский» взгляд на Смуту, где всего понемногу – и правды, и полуправды, и лжи. У самодержавия оказалась короткая память. Земские соборы канули в Лету. Вместо трудного и не всегда приятного «диалога» самодержавная власть предпочла выстроить изощренную систему бюрократического управления, не приспособленную к определению «градуса» народного самочувствия. Это была куда более удобная дорога, к тому же с односторонним движением. Вот только она не спасала от новых «изданий» Смуты, будь то кровавые народные бунты или разрушительные крестьянские войны. Понятно, что при этом сетовать на короткую историческую память народа – значит вовсе не понимать логики истории. Это не память забывчива, а времена разные, и каждое из них старательно выуживает из прошлого то, что ему необходимо. 

Наша эпоха актуализирует и превращает в уроки многие смыслы Смуты, один из которых оказался отлит в формулу русского патриотизма начала XVII века: «…чтоб нам всем единокупно за свою веру и за отечество против врагов своих безсумненною верою стояти»!

Минин на площади Нижнего Новгорода, призывающий народ к пожертвованиям. Худ. К.Е. Маковский. 1896 год