Его жизнь вместила в себя самые разные эпохи. Василий Шульгин родился в Киеве при Александре II, рос при Александре III, был депутатом Государственной Думы при Николае II, уехал в эмиграцию при Ленине, был осужден на 25-летний срок в советской тюрьме при Сталине, стал гостем Хрущева на XXII съезде КПСС, умер во Владимире при Брежневе.

Ему было 66 лет, когда ранним утром 24 декабря 1944 года он вышел из дома в Сремских Карловцах за молоком. На обратном пути к нему подошел советский боец и попросил на минуту зайти к коменданту. Минута растянулась на годы. Многочасовые допросы стали вынужденными воспоминаниями, когда Шульгин не по собственному желанию снова перебирал в памяти события своей жизни, тревожа тени прошлого. С годами он все больше укреплялся во мнении, что жизнь и смерть человека, его свобода и несвобода, здоровье и болезни зависят от судьбы. «Каждый из нас, простых смертных, коим не выпала доля, завидная или печальная, творить историю [здесь и далее выделение слов сделано Шульгиным. – А. Р.], должны по необходимости рассматривать иные события, как фатум, независимый от нашей воли. <…> Из этого, конечно, не следует, что, являясь простыми читателями книги Судьбы, мы не должны и "сметь свое суждение иметь". Можно, а иногда и должно, промолчать, но не обязательно быть Молчалиными. Пусть страница перевернута не нами, но выводы при ее чтении мы сделаем сами и сообразно этим выводам и будем поступать», – полагал он.

Василий Шульгин родился 1 (13) января 1878 года в Киеве в семье историка Виталия Яковлевича Шульгина. Отец умер в год рождения сына, и вскоре мать вышла замуж за экономиста, профессора Дмитрия Пихно. Тот воспитал пасынка как родного, и ходили слухи, что Василий был его подлинным, а не приемным сыном. Затем последовала учеба в гимназии и в Киевском университете, воинская повинность. Шульгин мог пойти в науку, заняться хозяйством, попробовать себя на военном или публицистическом поприще. В определенной мере все это, конечно, будет в его жизни, но главной станет политика. После блестяще проведенной предвыборной кампании, в феврале 1907 года, он подъехал к Таврическому дворцу в Петербурге и прошел в Зал заседаний Государственной Думы.

Ему нравилась политическая борьба, и в многоголосом парламенте, где было немало ярких ораторов, Шульгин занял свою нишу. Он не кричал и не ругался – произносил речи негромко и немного иронично. Позже в письме к своему другу, кадету Василию Маклакову, он так объяснил эту манеру: «Должен сказать, что у меня всегда было непреодолимое желание разговаривать самым презрительным тоном с наглецами. И это потому, что это единственный отпор, который они понимают. <…> Во Второй, да и в Третьей, Государственной Думе я имел несчастную особенность доводить своих политических противников до неописуемой ярости именно этим свойством. И если хотите, это прием правильный. Довести противника до бешенства, сохранив самому хладнокровие, есть один из методов борьбы. Вот откуда, я думаю, и происходит эта манера по существу». Его слушали внимательно, с нарастающим беспокойством и тревожным нетерпением. Для одних он стал лидером, для других – противником. Впоследствии вспоминая отзывы на свои выступления, Василий Витальевич отмечал, что примерно через месяц после того, как он впервые взошел на думскую трибуну, о нем писали: «Снова на кафедре Шульгин. Хитро поблескивая глазами херувима, эта очковая змея говорит отменные гадости Государственной Думе»; а еще через несколько месяцев он получил такую характеристику: «Говорит всем известный альфонсообразный Шульгин».

Прошло время, и нашелся человек, которому сам Шульгин был готов внимать и за которым хотел пойти. Это был премьер-министр Петр Столыпин. Шульгин неоднократно произносил речи в его поддержку и признавал, что «отстаивал с кафедры Государственной Думы его программу, потому что считал предначертанный им путь действий единственно правильным для спасения России». В сентябре 1911 года Столыпин был смертельно ранен террористом в Киеве, и после его смерти Шульгин уже не видел в императорской России таких лидеров.

В 1914 году началась война. Василий Шульгин, хотя и был известным политиком, отправился на фронт, полагая, что в этом состоит его долг. Он принимал участие в боевых действиях, был ранен, и, когда вернулся в Думу, многое уже казалось ему другим. «Я был на фронте, я видел все, я видел неравную борьбу почти безоружных наших бойцов против «ураганного» огня немцев… И когда вновь была созвана Государственная Дума, я принес сюда, как и многие другие, горечь бесконечных дорог отступления и закипающее негодование армии против тыла, – впоследствии говорил Шульгин. – Власть с каждым днем уходила из рук правительства. Раньше она была слаба, теперь она стала бессильной… Дело было в том, что вопрос о назначении министров вовлек нас, Государственную Думу, в конфликт с короной. Мы стояли над бездной, но поняли это, когда она уже разверзлась пред нами».

Оппозиция власти в лице либерального Прогрессивного блока, к которому примкнул монархист Шульгин, в итоге оказалась еще слабее, чем царское правительство. Позже Василий Витальевич признавался: «Я чувствовал их, моих товарищей по блоку, и себя… Мы были рождены и воспитаны, чтобы под крылышком власти хвалить ее или порицать… Мы способны были в крайнем случае безболезненно пересесть с депутатских кресел на министерские скамьи… под условием, чтобы императорский караул охранял нас… Но перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала – у нас кружилась голова и немело сердце… Бессилие смотрело на меня из-за белых колонн Таврического дворца. И был этот взгляд презрителен до ужаса…»

Речи Шульгина в Думе становились все более критичными по отношению к власти, которую он хотел «валить», не думая о последствиях. Его даже стали обвинять в измене монархическому лагерю. Когда в феврале 1917 года началась революция, Шульгин был готов к переменам, и именно ему выпала печальная слава присутствовать при отречении Николая II. Когда к власти пришли большевики, он приложил все возможные силы для создания белой армии, участвовал в Гражданской войне, затем эмигрировал.

Россия, где в годы Гражданской войны пропал без вести один из его сыновей, Вениамин, не отпускала, но вернуться на родину было равнозначно гибели. Неожиданно представился случай. Летом 1923 года Шульгину сообщили о готовящейся встрече с человеком «оттуда» и пригласили принять в ней участие. Бывший царский сенатор Николай Чебышёв так описал гостя из Советской России: «На диване сидел приличный господин, лет этак под пятьдесят. Держался спокойно, говорил без всяких жестикуляций, скорее равнодушно. Лицо было обрамлено небольшой темной, аккуратно подстриженной бородкой. Говорил он ни тихо ни громко, гладко, самоуверенно, немного свысока». Перед внимающими слушателями разворачивалась панорама крепнувшего в России монархического движения. Речь шла о том, что идет естественный процесс перерождения страны в национальные формы и эмиграция может этому помочь, если прислушается к данным ей советам.

После ухода гостя, которым был Александр Якушев, последовал обмен мнениями. Чебышёв заподозрил его в связях с советскими спецслужбами, но остальные этих подозрений не разделяли. Личные интересы Шульгина, надеявшегося найти в СССР своего пропавшего сына, и интересы врангелевской контрразведки совпали. Вопрос с поездкой на родину неожиданно получил положительное решение. По воспоминаниям Чебышёва, узнав о том, что Василий Витальевич собирается в Россию, он приложил все старания, чтобы его отговорить. Он указывал Шульгину, что подпольная антисоветская организация «Трест», которая собирается оказать содействие в поездке, несомненно является структурой, созданной советскими спецслужбами.

Однако все доводы вызывали у Шульгина лишь раздражение. Василий Витальевич, сам того не подозревая, уже попался на наживку спецслужб, для которых его поездка на родину и успешное возвращение оттуда могли сыграть роль важного доказательства, позволяющего убедить белую эмиграцию в могуществе «Треста». Ловить и судить (а тем более уничтожать) Шульгина, который, в отличие от бывшего лидера Боевой организации эсеров Бориса Савинкова или британского агента Сиднея Рейли, никогда не был склонен к террористической деятельности, не представлялось целесообразным. А вот «сопровождение» его в СССР и обеспечение благополучного возвращения сулило выгоду.

Осенью 1925 года Шульгин из Парижа выехал в Варшаву. В ночь на 23 декабря он нелегально перешел границу через «окно» неподалеку от станции Столбцы. В это время его жене Марии Дмитриевне, остававшейся во Франции и внезапно заболевшей тяжелой формой гриппа, привиделось в бреду, как Шульгина переводит через границу ангел. Путешествие в Советскую Россию началось. Шульгин прибыл в Минск, оттуда добрался до Киева и далее до Москвы и Ленинграда. Найти сына ему не удалось, но посещение «трех столиц» прошло успешно. В феврале 1926 года при помощи Якушева Шульгин выехал в Минск, затем пересек польскую границу и через Югославию достиг Парижа.

Когда выяснилось, что Шульгин положительно воспринимает советскую действительность, кураторы его поездки из советских спецслужб заинтересовались еще одной счастливо представившейся им возможностью. О замечательном литературном слоге Шульгина было хорошо известно, и ему намекнули, что он мог бы написать книгу. С другой стороны, не было уверенности, что эмигрант сможет контролировать полученные от поездки впечатления и ни в чем не проболтаться. Чекисты сработали здесь на опережение: пусть уж пишет под их контролем.

Впоследствии Шульгин рассказывал о прощальной встрече с Якушевым: «Якушев высказал два напутственных пожелания. Первое состояло в том, что он подчеркнул положительную роль Кутепова [генерала, активного участника Белого движения. – А. Р.] в деятельности контрреволюционной организации "Трест" и отрицательную Врангеля, который не доверял Якушеву. В связи с этим он надеялся, что мое благополучное возвращение за границу докажет Врангелю, что "Трест" – есть контрреволюционная организация, а не обман. Второе пожелание Якушева заключалось в том, что он просил меня отразить в моей литературной деятельности впечатления о поездке в Советскую Россию».

Шульгин, только что переживший опасное приключение и полный свежих впечатлений, ухватился за идею написания книги. По возвращении в Париж он опубликовал сначала в эмигрантских газетах, а затем отдельным изданием свой рассказ о поездке в СССР. Книгу в рукописи он по частям отправил на отзыв в «Трест» (то есть в действительности в советские спецслужбы, где сделали всего несколько исправлений). Вопрос о ее появлении на прилавках магазинов был решен, и мало кто сомневался в грядущей популярности сочинения Шульгина. Сюжет был в духе авантюрных романов: белогвардеец и монархист проник в страну большевиков, посетил три крупнейших города, обманул (как тогда казалось) чекистов и благополучно вернулся. Приключения героев Майн Рида и Луи Буссенара должны были померкнуть в сравнении с этой историей из жизни.

Книга «Три столицы. Путешествие в Красную Россию», вышедшая трехтысячным тиражом на русском языке в берлинском издательстве, была раскуплена в мгновение ока. Затем последовало французское издание. Впрочем, Шульгин остался недоволен. Берлинский тираж распродали почти молниеносно, и по договору он должен был получить треть его стоимости, что составляло неплохую сумму. Но автору сообщили, что разошлась лишь половина тиража, что было неправдой. Кроме того, половину гонорара от издания на французском языке отдали переводчику, при этом уровень перевода Шульгина не устроил – ему пришлось переправлять текст.

Поездка и сочинение Шульгина активно обсуждались. «Книга о воскресающей России» – так озаглавил свой отклик философ и публицист Петр Струве. С точки зрения рецензента, «Шульгин своей книгой, широчайшему распространению которой мы все должны содействовать, открывает, освобождает и тем самым прокладывает Зарубежью душевный путь в Россию и к России». Отклик заканчивался словами, что «в основном» его автор согласен с Шульгиным и может «от всей души поздравить русское национальное движение с тем литературно-политическим событием, которым является эта замечательная и действенная книга о воскресающей России».

Публицист газеты «Возрождение» Александр Салтыков, напротив, утверждал: «Подлинная шульгинская правда есть правда не о России, а о большевиках. Мы действительно узнаем от него – чего хотят от нас, эмигрантов, большевики. Они прежде всего хотят, чтобы мы поверили тому, что рассказал Шульгин: что Россия просыпается, что Россия возрождается, что Россия охвачена могучим творческим процессом – несмотря на большевиков. Но если это действительно так, то в чем, спрашивается, тогда смысл эмиграции? <…> Признания Шульгина – конец эмиграции». Литератор Долмат Лутохин полагал, что разоблачения поездки Шульгина «раскрыли лишь слабость корней правых в России: только при попустительстве власти могут нелегально попасть туда и такие ловкие, как Шульгин». «Доказать же, что и впечатления от поездки были Шульгину кем-то внушены, никто не пробовал – задача невозможная: не устраивать же для Шульгина новые потемкинские деревни», – добавлял он.

По-своему Салтыков и Лутохин оказались правы. Видимо, не случайно в Малой советской энциклопедии (1931), в статье, посвященной Шульгину, констатировалось, что автор «Трех столиц» наряду с «лютой ненавистью к пролетарской революции был вынужден… признать достижения Сов[етской] власти после Гражд[анской] войны в деле восстановления хозяйства». Позднее публицист Михаил Агурский отмечал: «Шульгин высказывал ряд национал-большевистских идей… включая предсказание появления диктатора, устраняющего своих бывших соратников и ведущего Россию по национальному пути. <…> Несомненно, что публикация этой книги намекала на то, что Сталин и есть, возможно, тот загадочный вождь, который наведет порядок в стране». В этой связи шульгинские колкости в адрес Льва Троцкого, Григория Зиновьева, Алексея Рыкова, Николая Бухарина и прочих представителей старой ленинской гвардии приобретают своеобразное значение.

Советский публицист Давид Заславский писал, что рассказ Шульгина о поездке «разочаровал белогвардейскую эмиграцию и доставил удовлетворение фельетонистам в СССР». Да-да, именно фельетонистам. Знаменитый эпизод из «12 стульев» с зелеными усами Воробьянинова воспроизводит реальную ситуацию с Шульгиным, у которого в результате посещения советской парикмахерской борода сначала стала зеленой, а затем лиловато-красной, после чего ее пришлось сбрить.

Слава Шульгина гремела, но это продолжалось недолго. После раскрытия в западной печати «Треста» как операции ОГПУ он оказался не героем, а обманутым неудачником. Евразиец Яков Бромберг, впоследствии припомнив историю с «Трестом», отмечал поразительное «умение» Шульгина попадать в трагикомические положения: «Смелый эмиссар из Зарубежья совершает легендарное путешествие… благополучно возвращается и слагает для потомства повествование об этом достопамятном событии… В один прекрасный день обнаруживается страшная истина о том, что отважный гонец на родину, сам того не подозревая, за все время своих приключений ни разу не пропадал из виду чекистов… Героическая эпопея кончается скандалом и грязью».

Историк спецслужб Олег Хлобустов заметил в этой связи, что, вопреки собственному желанию, «монархист и эмигрант Шульгин не только добросовестно выполнил адресованное лично ему ответственное поручение Дзержинского, но и выступил весьма удачным "агентом влияния" ОГПУ за рубежом». Именно так!

Скандал способствовал отходу Шульгина от активной политической деятельности. 29 октября 1927 года он писал Петру Струве: «Существует очень мудрый политический обычай в культурных странах после "провала" выходить в отставку… хотя бы на время. Этот прием я и хочу применить к себе в данном разе. <…> Я предпочитаю износить сначала башмаки, в которых я опростоволосился, прежде чем возобновлять публицистическую деятельность… Мне необходимо побыть в тени». Гораздо позднее, в 1973-м, диктуя свои воспоминания, Василий Витальевич вернулся к событиям тех лет: «Я уехал на юг, сказав себе:

– Конец моей политике. Человек, которого можно так обмануть, не может быть политическим деятелем.

Напрасно я говорил себе, что и Петр Великий был обманут Мазепой. Ему это простили, потому что он выиграл Полтавский бой. Я же ничего не выиграл, я все проиграл…»

Современные историки сходятся на том, что Шульгин, сам того не подозревая, помог советским спецслужбам. Исследователь Михаил Тумшис считает операцию «Трест», длившуюся около пяти лет, удачей чекистов, «практически парализовавшей деятельность белоэмигрантских организаций и иностранных разведок против СССР». Для Шульгина невольное участие в этой операции, нанесшей удар по белой эмиграции и перемоловшей множество судеб, стало вторым черным пятном на репутации (первым было присутствие при отречении Николая II). Василий Витальевич тяжело переживал.

После разоблачения «Треста» ему оставалось только «лечь на дно». Он дистанцировался от политической круговерти, а в 1930 году уехал в Югославию, где жил пожилой отец его жены. После Берлина и Парижа Шульгин оказался на периферии эмигрантской политической жизни. Парадоксально, но, не покинь он Франции, не пришлось бы знакомиться с офицерами «Смерша», ночными допросами и советской тюрьмой. Василий Витальевич с женой поселились в Сремских Карловцах, где и пережили немецкую оккупацию. Потом пришла советская армия, и Шульгин, не желавший бежать от нее, остался в Югославии. Морозным декабрьским утром он вышел из дома за молоком… Круг замкнулся.

12 июля 1947 года «за участие в белогвардейских шпионско-террористических организациях и враждебную против СССР деятельность» Шульгин был приговорен к 25 годам тюремного заключения. Содержался он во Владимирском централе. В ночь на 5 марта 1953 года ему приснился сон: «Пал великолепный конь, пал на задние ноги, опираясь передними о землю, которую он залил кровью». Он связал сон с годовщиной гибели Александра II и лишь потом узнал о смерти в этот день Иосифа Сталина.

Наступила иная эпоха, но поначалу это никак не отразилось на судьбе заключенного. В характеристике, данной Шульгину на 6 декабря 1954 года, отмечалось, что во время пребывания в тюрьме нарушений правил режима он не допускал и административным взысканиям не подвергался. Говорилось, что в камере заключенный вел себя спокойно, однако «политических убеждений не изменял, оставаясь ярым ненавистником коммунистов и советского строя». Наконец, добавлялось, «что другими компрометирующими материалами на него администрация тюрьмы не располагает».

16 декабря 1954 года Судебная коллегия по уголовным делам Владимирского областного суда по ходатайству администрации тюрьмы рассмотрела дело по вопросу освобождения Шульгина от дальнейшего отбытия наказания «в связи с тем, что он страдает тяжелым неизлечимым недугом». Однако Судебная коллегия с учетом того, что осужденным были «совершены особо опасные преступления против Советского Союза», в определении по делу отметила: в «освобождении Шульгина Василия Витальевича от дальнейшего отбытия наказания отказать».

И все же его освободили досрочно – по указу от 14 сентября 1956 года. Ему было 78 лет, и у него не было ни дома, ни денег. Шульгину сообщили, что он пробудет немного в тюрьме, пока «начальство снесется с домами инвалидов». Вскоре его с сопровождающим отправили в дом инвалидов города Гороховца (в 2016 году там был установлен посвященный Шульгину памятный камень с мемориальной доской). Оттуда он дал телеграмму жене в Будапешт, и 6 декабря того же года Мария Дмитриевна, которую муж не видел 12 лет, приехала к нему из-за границы. Все произошло неожиданно. Шел снег, и вышедший на улицу Шульгин сквозь белую пелену разглядел стоявшую у машины женщину, которая, увидев его, упала на колени.

Сначала супругов поселили в отдельной комнате дома инвалидов в Гороховце, а потом помогли им переселиться в дом инвалидов во Владимире, где условия были лучше. Осенью 1960 года Шульгиным была предоставлена отдельная квартира. После переезда при содействии КГБ для Шульгина организовали поездки по разным городам СССР с демонстрацией ему достижений советской власти. Своего рода «Трест-2». В результате появились «Письма к русским эмигрантам», опубликованные отдельной книгой в 1961 году.

«Жилец иной эпохи, // Иду своей межой. // Мне нынешние плохи, // Я тоже им чужой», – написал он. Книга, будучи «подцензурной», несла на себе печать официоза, но и через казенные фразы пробивался шульгинский саркастический голос. Ростислав Красюков, впоследствии подготовивший к изданию воспоминания Шульгина, оставил такие строки: «Когда я гостил у В.В. Шульгина… он подарил мне свою книгу "Письма к русским эмигрантам" и надписал ее своими каракулями: "Дорогому Ростиславу Григорьевичу на добрую память о временах недобрых. Этой книги я не люблю. Здесь нет лжи, но здесь есть ошибки с моей стороны, неудачный обман со стороны некоторых лиц. Поэтому 'Письма' не достигли цели. Эмигранты не поверили и тому, что было неверно, и тому, что изложено точно. Жаль. В. Шульгин. 1970, 3.Х"».

Шульгин, вновь невольно, оказался заметной фигурой в идеологической борьбе, примером чему явилось приглашение его в качестве гостя на XXII съезд КПСС. Историк Юрий Поляков заметил по этому поводу: «Невозможно вообразить… Старейший боец против коммунизма получил возможность лицезреть, как принималась Программа построения коммунизма!» Василий Витальевич также снялся в художественно-публицистическом фильме «Перед судом истории». Съемки продолжались несколько лет и шли трудно, поскольку Шульгину было важно сказать перед камерой именно то, что он думал, а это входило в противоречие с замыслом авторов картины. «Еще много пройдет времени, пока они, то есть думающие так, как Эрмлер и Владимиров [режиссер и автор сценария фильма. – А. Р.], поймут, что новая страница России рождена прежней и что сын, наследовавший великое достояние своего родителя, должен быть достойным наследником. Пока этих чувств нет, смычка невозможна», – считал Шульгин.

Квартира во Владимире стала его последним пристанищем. В июле 1968 года от рака скончалась Мария Дмитриевна. Проводив супругу в последний путь, Шульгин поселился рядом с кладбищем в деревне Вяткино, где прожил 40 дней. Годы брали свое, здоровье ухудшалось. В октябре 1973 года Шульгин писал: «На улицу я выходить не могу, брожу по комнате, а голова кружится, боюсь упасть. Иногда играю на скрипке, которая еще хуже, чем скрипач. Затем залезаю в кровать, иногда удается заснуть. Если не удается, возвращаюсь обратно в кухню, где занимаюсь физкультурой. Так идут дни и ночи…» В январе 1976 года Василий Витальевич заболел гриппом, но вскоре поправился. В ночь на 15 февраля он долго не спал, несколько раз просил нитроглицерин (у него были приступы грудной жабы), затем лег в постель. В 11-м часу утра Шульгин скончался. Рядом с ним в момент ухода туда не оказалось никого.

Дом во Владимире, где умер Шульгин, сохранился. 13 января 2008 года, в 130-летнюю годовщину со дня его рождения, здесь появилась памятная доска: «В этом доме с 1960 по 1976 г. жил выдающийся общественный и политический деятель Василий Витальевич Шульгин».

Остается добавить, что он был полностью реабилитирован по заключению Генеральной прокуратуры Российской Федерации от 12 ноября 2001 года. В документах сказано, что «Шульгин Василий Витальевич репрессирован необоснованно по политическим мотивам и в соответствии со ст. 3 и 5 Закона РФ "О реабилитации жертв политических репрессий" подлежит реабилитации».