Эту фразу Ленин обронил в марте 1905 года в письме большевику Сергею Гусеву. А вот чего он не любил, так это напыщенных и красивых фраз. Мысль Ленина могла быть выражена грубо, но при этом неизменно оставалась ясной, не допускала кривотолков.
Нередкими были выпады вождя большевиков в адрес членов его партии. Отчасти это объясняется тем, что необходимым атрибутом политического лидера Ленин считал умение «встряхнуть людей и дать им педагогической нахлобучки». С другой стороны, следует принять во внимание и такие его слова: «Думать, что настоящему политическому союзу в состоянии помешать «тон» полемики, в состоянии только люди, смешивающие политику и политиканство».
В спорах с политическими противниками он позволял себе резкости, навешивал ярлыки. Не были для Ленина исключением заявления подобного рода: «Эти бундовцы такие тупицы и самохвалы, дурачки и идиоты, что просто терпенья нет». Он запросто мог употребить слова «дурак», «дурачок», «болван», «политическая проститутка» и так далее.
Меньшевик Ираклий Церетели, описывая события 1917 года, отмечал: «Ленин нечасто выступал перед демократической аудиторией, враждебной его взглядам. Но когда ему приходилось это делать, он делал это в резкой и непримиримой форме, идя вразрез общему течению и не стесняясь вызывать самую враждебную реакцию со стороны слушателей».
Характеризуя вождя большевиков, меньшевик-интернационалист Николай Суханов отметил: «Ленин вообще очень хороший оратор – не оратор законченной, круглой фразы, или яркого образа, или захватывающего пафоса, или острого словца, – но оратор огромного напора, силы, разлагающий тут же, на глазах слушателя, сложные системы на простейшие, общедоступные элементы и долбящий ими, долбящий, долбящий по головам слушателей до бесчувствия, до приведения их к покорности, до взятия в плен».
А вот относящееся к 1917 году свидетельство молодого человека из «буржуев»: «Ленина я слышал во время одной из его знаменитых речей с балкона дворца Кшесинской. <…> Речь спокойная, без жестов и крика, внешность совсем не «страшная», можно сказать – сугубо мирная. <…> Если при слушании Зиновьева и Троцкого мы присутствовали при пропаганде гражданской ненависти и войны, то здесь то и другое было уже как бы фактом. То, к чему те призывали, у Ленина было… чуть ли не чем-то само собой понятным и почти обыденным. И это сказывалось на толпе. Слушатели Зиновьева ругались, безобразничали и грозили; слушатели Ленина готовы были с деловым и занятым видом сорвать у прихвостней буржуазии и ее детенышей головы. Надо признаться, такого сильного раствора социальной ненависти мы еще не встречали и мы «сдали» – не только испугались, но психологически были как-то разбиты».
Ленин бывал жестоким. Луначарский писал об этом приглушенно: «Он был недобродушен, он бы не остановился ни перед какими жертвами, своими или чужими, если эти жертвы казались ему необходимыми для разрешения основной социальной проблемы. В социальном смысле слова он был бестрепетным хирургом».
И это еще мягко сказано. Чего, например, стоит письмо Ленина от 19 марта 1922 года о волнениях в Шуе, вспыхнувших в ответ на попытки местных властей организовать изъятие церковных ценностей. Здесь Ленин требовал «с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления… дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий». Как он утверждал, «чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше».