Для российских революционеров Французская революция всегда была примером для подражания. Многие свои поступки в начале ХХ века они соотносили с поступками иноземных радикальных революционеров конца XVIII века. В этом смысле в России память о Французской революции и сто лет спустя оставалась актуальной. А что во Франции?

– Прежде всего нужно заметить: понятия «Великая французская революция» не существует нигде, кроме России. Это исключительно российская выдумка. Во Франции даже самые ярые поклонники революции никогда не называли и не называют ее «великой». Это сугубо русское изобретение возникло во второй половине XIX века, когда оппозиционная интеллигенция в России создала своего рода культ «Великой французской революции». Еще Александр Герцен говорил, что «культ Французской революции – это первая религия молодого русского человека».

Во Французской революции в известном смысле видели предсказание будущего России. Мол, Россия должна пережить подобную же революцию, а потому событиям прошлого придавался такой вот сакрализованный смысл. Тогда революцию 1789 года и стали называть «великой». Кто первым ее так окрестил, мне не удалось найти, но в конце 1880-х годов, как раз где-то накануне столетия революции, ее у нас уже называли «великой».

Интересно при этом, что до нашей Октябрьской революции 1917 года слово «великая» в отношении Французской революции писали с маленькой буквы, а после Октября стали писать с большой. Потом уже, в 1930-е годы, Иосиф Сталин сказал, что великая революция у нас одна – это Великая Октябрьская социалистическая революция, в связи с чем до 1956-го Французскую революцию «великой» не называли, а называли «буржуазной» – Французская буржуазная революция. После ХХ съезда вновь стали писать: «Великая». В этом был элемент фронды по отношению к Сталину: подтекст состоял в том, что демократические ценности, которые провозгласила Французская революция, заслуживают того, чтобы их прославлять, а саму революцию считать великой.

– То есть термином «Великая французская революция» мы обязаны «шестидесятникам» – русской либеральной интеллигенции эпохи «Великих реформ» (опять это слово – «великих»!) и поколению хрущевской оттепели?

– Получается, так. И в обоих случаях такое наименование Французской революции было проявлением некой фронды, оппозиционности по отношению к здешней власти.

Впрочем, после 1956-го историки попытались привить понятие «великой» еще и к Английской революции 1648 года, предлагая термин «Великая английская буржуазная революция». Но он не прижился. Когда дружили с Китаем, еще до «Большого скачка», пытались ввести в оборот понятие «Великой китайской революции», но потом, когда отношения с Мао Цзэдуном ухудшились, определение «великая» сняли. Сегодня российские историки не употребляют эпитет «великая», когда говорят о Французской революции. Мы оперируем теми терминами, которыми пользуются историки во всем мире. История – это наука, светское знание, а понятие «великая» несет на себе оттенок сакрализации.

– И какой термин используется современными учеными?

– Просто – Французская революция XVIII века.

– А во Франции?

– Во Франции – Революция.

– С большой буквы?

– С большой.

– И без дат? Во Франции же много революций было, как отличать?

– Отличают! Когда говорят «Революция» (с большой буквы) – у них это Французская революция, la Révolution française. Она одна. Революция 1830 года – это «Июльская революция». И тоже без года: все и так понятно. Революцию 1848-го так и называют – «Революция сорок восьмого года». Революция 1870-го, когда была свергнута Вторая империя Наполеона III, именуется еще проще – «Четвертое сентября», то есть в названии даже нет понятия «революция». Ну а Парижскую коммуну, столь любимую нашими большевиками, во Франции никто не называет революцией вообще.

– А в России как называли la Révolution française до того, как она стала «великой», скажем в екатерининскую эпоху или в первой половине XIX века?

– Просто революцией называли. Революция, Французская революция. Впрочем, надо сказать, что термин «революция» в нашем понимании именно тогда и появился. До того «революция» – это «возвращение к чему-то» (отсюда «револьвер») или «переворот, в том числе государственный». Свержение Петра III Екатериной II французские авторы в свое время тоже называли революцией.

И только после 1789 года во всех языках появилось иное понимание «революции» – как радикального политического и общественного преобразования. Сами же французские революционеры и придали такое значение этому слову.

– Как менялось отношение французов к la Révolution 1789 года?

– Отношение французов к Французской революции по сравнению с нашим отношением к революции 1917 года, если можно так выразиться, проделало обратную эволюцию. Если у нас после победы большевиков в Гражданской войне революция сразу же была сакрализована, превращена в главную святыню, исходную точку Новейшей истории и в течение почти 70 лет «день 7 ноября» был «красным днем календаря», то во Франции ценности Французской революции утверждались долго и постепенно.

Вспомним, что после окончательного поражения Наполеона в 1815 году во Франции была Реставрация, восстановившая власть свергнутых революцией Бурбонов. А значит, ценности Французской революции в целом оказались отторгнуты, осуждены.

И только некоторое время спустя, уже после Июльской революции 1830 года, вновь свергнувшей Бурбонов, началась постепенная реабилитация революционных ценностей и символов. Именно тогда, например, был утвержден в качестве государственного трехцветный флаг Французской революции. Однако собственно наследницей Французской революции объявила себя лишь Третья республика, установленная в 1871 году.

– То есть 80 с лишним лет спустя!

– И даже тогда республиканские идеалы, а уж тем более идеалы революции 1789 года, утвердились далеко не сразу. Еще в 1873-м Франция была буквально в одном шаге от реставрации монархии. Все было готово, должен был даже приехать наследник Бурбонов – граф Шамбор, которого собирались возвести на трон под именем Генриха V. И сорвалось все лишь потому, что не смогли договориться с будущим королем о флаге. «Генрих V, – говорил этот претендент на трон, – не может отказаться от белого флага Генриха IV. Он развевался над моей колыбелью, и я хочу, чтобы он осенял и мою могилу…»

Фактически граф Шамбор оказался не готов променять белый с лилиями флаг Бурбонов на трехцветный республиканский флаг, к тому моменту уже несколько десятилетий использовавшийся во Франции. Но даже после этого восстановление монархии еще долго находилось в повестке дня. Хотя самой монархии не существовало, слово «республика» упоминалось всего один раз в одном из конституционных законов – законе о выборах (конституции как таковой в Третьей республике не было). Да и то эта поправка с упоминанием республики принята была палатой депутатов в 1875 году с перевесом только в один голос.

Пожалуй, окончательно тема реставрации монархии была снята с повестки дня лишь в 1879-м, когда в отставку отправили президента-монархиста Патриса де Мак-Магона. Именно тогда гимном Франции была признана революционная песня «Марсельеза», а в 1880 году национальным праздником стал День взятия Бастилии, 14 июля.

– Минуло 90 с небольшим лет после той революции…

– И это еще не все. После отставки Мак-Магона республика вроде бы утвердилась, объявив себя наследницей Французской революции. Однако очень скоро либеральный режим, который установился во Франции, проявил себя как страшно коррумпированный. Достаточно почитать роман Ги де Мопассана «Милый друг», который как раз об этих временах рассказывает, чтобы понять, как там делались дела. В итоге режим себя быстро скомпрометировал.

– И тут подоспело столетие Французской революции…

– Совершенно верно. Накануне столетия революции, в 1889 году, Французская республика столкнулась с новой опасностью: на политическом небосклоне взошла звезда генерала Буланже. Жорж Буланже – боевой генерал и очень-очень талантливый популист. Он невероятно быстро набирал популярность в обществе, неоднократно выигрывал промежуточные выборы, и все ждали, что в 1889-м он произведет переворот и республика будет ликвидирована. Поэтому, когда в 1889 году на сентябрь были назначены всеобщие парламентские выборы, руководство Третьей республики, чтобы не допустить победы Буланже, использовало методы, которые часто применяются демократическими режимами для удержания власти. Во-первых, был изменен избирательный закон в невыгодную для Буланже сторону. Во-вторых, против него возбудили уголовное дело, которое было просто высосано из пальца. Но даже это не давало никакой гарантии, что Буланже не выиграет выборы в сентябре.

И здесь столетний юбилей революции оказался весьма кстати, потому что его празднование вылилось в массовую пропагандистскую кампанию, направленную на утверждение республики, прославление стоявшей у власти республиканской элиты и всех тех идеалов 1789 года, наследниками которых эта элита себя объявила.

В 1886 году Буланже был назначен военным министром. На этом посту он провел ряд преобразований (в частности, разрешил солдатам отращивать бороду). Большое внимание генерал уделял перевооружению армии и показал себя сторонником пересмотра условий мира с Германией, за что получил прозвище – Генерал Реванш. Буланже начал строительство укреплений на французско-германской границе, инициировал эмбарго на экспорт лошадей на немецкий рынок и даже запрет на постановку «Лоэнгрина» Рихарда Вагнера во Франции. Он обрел популярность в самых разных политических кругах, с ним связывали надежды на твердую руку власти, способную навести порядок в насквозь коррумпированной республике.



В 1887-м Буланже был отправлен в отставку с поста министра и начал создавать собственное политическое движение, основанное на трех «р» – реванш, ревизия (республиканской конституции), реставрация (монархии). Сторонников генерала стали называть буланжистами, а в наши дни ученые рассматривают это движение как ультранационалистическое, поскольку идеей национального возрождения оно объединило избирателей как крайне правых, так и крайне левых настроений. Надежду на Буланже возлагали и бонапартисты, и роялисты, но он, судя по всему, видел в роли лидера возрожденной Франции самого себя. Ни очевидные проблемы с ораторским искусством, ни рана, которую нанес генералу на дуэли министр внутренних дел Шарль Флоке, не смогли поколебать его популярность.

В январе 1889 года Буланже был избран в палату депутатов французского парламента. Многие ждали, что за этим последует государственный переворот, но Буланже решил добиваться власти легальным путем на президентских выборах. Современники считали, что виной тому была любовь к Маргерит Боннемен, с которой он предпочитал проводить время вместо того, чтобы энергично бороться за власть.

Получив время на передышку, противники Буланже начали наступление: его обвинили в создании тайного общества и заговоре. Тогда генерал вместе с возлюбленной отбыл в Брюссель, чем полностью деморализовал своих сторонников. Несколько дней спустя с него была снята депутатская неприкосновенность. Буланжисты потерпели сокрушительное поражение на выборах, а сам генерал, метивший в новые Наполеоны, через два года покончил с собой на могиле своей возлюбленной.

Маргерит Боннемен умерла в июле 1891 года. На ее могильной плите по указанию Буланже было выбито: «À bientôt (До скорого)». Здесь, на кладбище, 30 сентября генерал и совершил самоубийство. Он был похоронен в той же могиле, а к уже выбитым на плите словам, согласно его завещанию, была добавлена фраза: «Неужели я смог прожить два с половиной месяца без тебя?»

– Как отмечали этот столетний юбилей во Франции? Это был праздник или просто круглая дата, как у нас сейчас, когда мы вспоминаем о Русской революции в год ее столетия?

– Празднества начались 5 мая – в этот день за сто лет до того были созваны Генеральные Штаты. Далее торжества шли по всей Франции на протяжении всего лета. Устраивались балы, банкеты, манифестации. В Париже состоялась манифестация мэров всех французских городов. В столицу съехались сотни мэров: впереди шел мэр Парижа и рядом с ним – мэр самой-самой маленькой коммуны, какая только существовала тогда во Франции.

Был в этом какой-то оттенок исступленности: веселились будто перед концом света. Определенные основания для таких настроений имелись: все понимали, что, если Буланже придет к власти, для республики это и станет «концом света». И потому прославление ценностей и героев революции носило такой навязчивый характер.

Очень кстати пришлась Всемирная выставка, которая открылась в Париже к столетию революции. Благодаря ей Париж получил Эйфелеву башню – это, конечно, был главный экспонат. Изначально предполагалось установить ее временно – в качестве входной арки на территорию Всемирной выставки. Да и сама выставка позиционировалась таким образом, что именно благодаря произошедшей за сто лет до этого революции Франция и достигла таких больших успехов в развитии промышленности, техники и экономики в целом.

Интересно при этом, что последний крупный всплеск празднования столетнего юбилея пришелся на 21 сентября – день провозглашения Первой французской республики. Примечательно, что это как раз не была круглая дата, поскольку республику провозгласили только в 1792 году. Но праздничные мероприятия практически совпали по времени с парламентскими выборами, став хорошим поводом напомнить избирателям о республиканских ценностях. В результате выборы дали республиканцам подавляющий перевес над сторонниками Буланже. И сразу после подведения итогов голосования все «революционные» празднества быстро были свернуты. То есть фактически празднование столетия Французской революции вылилось в мощную пропагандистскую кампанию, призванную подчеркнуть благотворность существовавшего тогда режима Третьей республики.

– В этом тоже, по-моему, полная противоположность с нашим столетним юбилеем?

– Конечно! У нас сейчас все как раз наоборот: мы пришли к столетию Русской революции, не очень понимая, что именно в этой связи надо отмечать, надо ли вообще это отмечать и если надо, то как это делать…

– И какие ценности при этом выдвигать на первый план?

– Совершенно верно. У нас был большой советский миф о революции, но эта традиция рухнула. И сегодня у нас нет никакой традиции: нового мифа о революции мы так и не создали. И на самом деле сейчас очень хорошее время для общества и особенно для историков, чтобы спокойно осмыслить прошлое, чтобы попытаться побольше узнать о той эпохе. Потому что когда существует миф, то трудно при изучении исторического материала прибегать к критическому анализу. Мифу не нужна точность в фактах…

– Как вы относитесь к современной дискуссии о «величине» нашей революции – «Великая» она или не великая?

– Сам подход к событиям 1917–1922 годов как к единому процессу мне кажется верным. Действительно, Февральская и Октябрьская революции – это этапы одного «большого пути». Скажем, Французская революция, как считается, длилась примерно десять лет – условно до брюмерианского переворота 1799 года. Но многие историки рассматривают и наполеоновскую эпоху как часть революции, и в этом своя сермяжная правда есть, ведь при Наполеоне многие процессы, начало которым положила революция, активно развивались. К примеру, революционные войны Французской республики нашли свое прямое продолжение в Наполеоновских войнах.

– Таким образом, революция во Франции – это период от Бурбонов до Бурбонов, с 1789 до 1815 года?

– Да, вплоть до Реставрации. Но даже если брать в качестве финальной точки брюмер 1799 года, то все равно это десять лет. У нас же в советское время события одного 1917 года делили на две самостоятельные революции! Безусловно, более точно говорить о начале революции в феврале 1917-го и последующем ее развитии до Октября и далее, до завершения Гражданской войны. Понятно же, что октябрьские события стали возможны только потому, что в предшествующие месяцы происходило самое активное разрушение государственности, разрушение всего того порядка, благодаря которому держалась гигантская империя.

Здесь, кстати, много перекличек с Францией. Ведь во Франции в 1789 году тоже все началось с фронды верхов. Старт революции дало то, что аристократия принялась бунтовать, что парламенты (суды) и высшие судейские чины стали восставать против короля. И у нас мы можем увидеть, что прежде всего произошел раскол в элитах, а уже потом свое дело сделали народные массы. Ведь кто, собственно, заставил Николая II отречься? Не рабочие же и крестьяне, а генералы и либеральные депутаты тогдашней Государственной Думы.

– Как во Франции оценивают результаты революции 1789 года?

– После того как почитание 1789 года приобрело во Франции форму государственной традиции, долгое время «светлый» образ революции как прародительницы современного республиканского строя был практически неприкосновенен. И только в середине ХХ века ряд историков из знаменитой школы «Анналов» подверг это представление научной критике как миф о Французской революции.

Даже левые историки сегодня не станут спорить с тем, что в экономическом плане революция была катастрофой, отбросившей страну по многим показателям на десятки лет назад. Впрочем, при этом Французскую революцию вполне себе чествуют как мать современной политической культуры, которая породила либерально-демократическую парадигму.

– То есть она задала некий эталон?

– Да. Впервые во время Французской революции раскрылась огромная роль СМИ – раньше такого не было. В эти годы появились понятия «правые» и «левые», возникло представление о конституции как писаном законе, поскольку до того конституцией называли общее, зафиксированное фактически лишь устной традицией устройство государства. Тогда же возникло понятие «революционный террор». Не будем забывать, что террор как государственная политика – это тоже порождение Французской революции. Как, впрочем, и права человека. Политическая культура, доминирующая сегодня на Западе, парадигма либерально-демократических ценностей – это все плоды Французской революции.

– По поводу роли террора в нашей революции идут жаркие споры: кто его развязал первым, какой террор страшнее – красный или белый и так далее. А как сто лет назад во Франции оценивали феномен революционного террора?

– В конце XIX века была популярна концепция, согласно которой революционеры оказались вынуждены применить террор в силу обстоятельств. Эта концепция появилась еще во времена революции, когда после Термидора против людей, которые помогли свергнуть Робеспьера, но сами были запятнаны кровью, стали выдвигать обвинения в том, что и они участвовали в преступлениях «террористического режима». Тогда ими в свое оправдание и было предложено объяснение, что без террора республика не смогла бы отразить полчища внешних и внутренних врагов.

Такой «концепции обстоятельств» оказалась суждена долгая жизнь. И в 1889 году ею оправдывали террор Французской революции, и до сих пор сторонники последней держатся за то же объяснение. Но еще в конце XIX века эта концепция была подвергнута аргументированной критике, и уже тогда историки доказали, что ни одна из побед революции не была достигнута благодаря террору. Наоборот, террор начинался всякий раз после того, как одерживались военные победы, то есть не он предшествовал военным победам, а военные победы ему предшествовали. Словом, нельзя утверждать, что террор был вынужденным, но необходимым условием побед.

– А оппоненты революции как использовали тему террора? Насколько она была в ходу в 1889 году в процессе борьбы с республиканцами?

– Она весь XIX век была в ходу. Вообще с началом любой революции ее противники принимались говорить, что она может привести к насилию и террору, как Французская революция XVIII века. Но особенно Французская революция была непопулярна в общественном мнении в период Реставрации – в 1815–1830 годах, пока еще живо было поколение, на долю которого выпали революционные события, террор, длившаяся почти четверть века война и которое в большинстве своем имело печальный личный опыт. Именно в это время талантливые либеральные историки эпохи Реставрации (прежде всего Франсуа Минье и Луи Адольф Тьер, отчасти Огюстен Тьерри и Франсуа Гизо) и создали прекрасный «миф о Французской революции», которая, по их убеждению, произошла потому, что Старый порядок прогнил и надо было его менять. Вот почему, писали они, революция открыла Франции дорогу к лучшему будущему.

Во многом благодаря этому мифу и удалось убедить молодежь, которая не застала революции и не имела личного опыта соприкосновения с террором, в том, что революционные перемены – это, несмотря ни на что, благо для Франции. И поэтому в 1830-м именно молодежь приняла активное участие в Июльской революции, вновь и теперь уже окончательно свергнувшей Бурбонов. Французские исследователи считают, что одним из факторов, обеспечивших победу революции 1830 года, было то, что историкам эпохи Реставрации удалось своими блестящими трудами «примирить» французское общественное мнение с революцией 1789 года и последовавшим за ней террором.

– Это к вопросу о роли истории и историков в жизни общества…

– Да. Но разумеется, были и есть и критики Французской революции, напоминавшие и напоминающие, что революция – это прежде всего кровь. Даже когда в стране отмечали 200-летний юбилей Французской революции, звучали – правда, очень немногочисленные – голоса, задававшие вопрос: а что именно Франция отмечает? Юбилей события, приведшего к «Великому террору», к тем массовым убийствам, когда кровь лилась каждый день рекой на площади Низвергнутого трона под ножом гильотины? Или страна празднует то, что произошло во время революции в Вандее? Там погибли сотни тысяч мирных жителей, которых революционные власти считали контрреволюционерами (причем если мужчины пали на поле боя, то после победы над ними революционеры без жалости истребляли безоружных женщин, стариков и детей – в общей сложности было убито до 300 тыс. человек!). Между прочим, сейчас историки из самой Вандеи пытаются добиться официального признания событий тех лет геноцидом.

– Как в 1889 году оценивали Наполеона Бонапарта – главного могильщика революции?

– В то время фигура Наполеона была крайне непопулярна.

– Из-за племянника?

– Да, ведь тогдашняя Третья республика пришла на смену Второй империи, во главе которой стоял Наполеон III – племянник Наполеона I. В период правления племянника существовал настоящий культ его дяди – Наполеона I, и поэтому, когда утвердилась Третья республика (а она утвердилась в результате поражения Франции в войне с Пруссией 1870–1871 годов), этот культ стали активно разрушать. И революционные ценности выдвигались в противовес ценностям империи.

– А когда культ Наполеона стал вновь возвращаться?

– Как такового развенчания все-таки не получилось: к Наполеону правые всегда относились хорошо, левые всегда относились плохо. Однако в связи с Первой мировой войной началось воспевание былых французских побед, и тогда, конечно, фигура Бонапарта приобрела актуальность. Тем более что после Наполеона I Франция никогда больше таких военных успехов не добивалась.

– Иными словами, в определенном смысле в годы Первой мировой войны произошло некое замирение мифа революционного и мифа имперского, наполеоновского?

– Можно и так сказать. С одной стороны, на отношение к великому полководцу повлияла Великая война (так называют Первую мировую во Франции), а с другой – время. По мере того как Третья республика укреплялась, критика Наполеона теряла политическую актуальность. Поэтому даже республиканцы сочли возможным признать его заслуги.

– А чем празднование 200-летнего юбилея принципиально отличалось от торжеств 1889 года? Чего нам ждать через сто лет?

– В первую очередь тем, что 200-летний юбилей вылился в праздник потребления. К этому времени Французская революция стала брендом. Она утратила уже политическую актуальность, ее практически перестали связывать с событиями современности. Память о ней стала достоянием историков и торговцев сувенирами. Сегодня рядовые французы очень мало знают о реальных фактах истории своей революции. У них в голове существует некий набор клише, который время от времени по круглым датам воспроизводится в СМИ. Таким «лубочным» образом массовая историческая память об этих событиях в общем-то и ограничивается.

– Но все-таки клише есть?

– Конечно. Дело в том, что западное (французское прежде всего) общество фактически вышло из Французской революции, как русская литература – из гоголевской «Шинели». Поэтому для французов эта революция – очень важный идентифицирующий момент. Именно в связи с этим сколько-нибудь критическое осмысление ее феномена нередко вызывает болезненную реакцию.

– Мы тоже стремимся понять, что наша революция дала миру. Говорят, что это был негативный опыт – образец «того, как не надо делать». Запад этот урок усвоил и кардинально перестроил как свою социальную, так и политическую систему. Как вы считаете, а Русская революция со временем может стать, как и Французская, продаваемым брендом?

– Думаю, нет. Вы верно отметили: это был, бесспорно, всемирно значимый, но во многом негативный, трагический опыт. Запад действительно им успешно воспользовался. Но это было своего рода доказательство от противного. Все плюсы – социальные функции государства, всеобщее избирательное право и прочие завоевания – Запад в дальнейшем тоже неплохо освоил, избежав, однако, таких «издержек прогресса», как истребление значительной части собственной нации в гражданской войне, насильственно ускоренная модернизация, государственный террор, которые выпали на долю России. Так что привлекательного бренда из нашей революции, мне кажется, не получается.

Впрочем, мы пока сами не очень понимаем, как нам к нашей революции относиться. Причина на поверхности: за истекшие сто лет мы примерно три четверти времени – почти 75 лет – не могли свободно изучать 1917 год. Его можно было лишь восхвалять. Последующие лет десять его, напротив, в основном поносили. В итоге в общественном мнении сформировалась довольно путаная, противоречивая картина тех событий. Теперь, хотелось бы надеяться, пришло время ученых. Вдумчивое осмысление Российской революции, на мой взгляд, нам еще только предстоит.

1789

Для обновления законодательства и установления новых налогов король Людовик XVI созвал Генеральные Штаты. Однако эта идея вылилась в конфликт между сословиями, который перерос в восстание и взятие 14 июля парижанами Бастилии – бывшей тюрьмы, долгое время олицетворявшей авторитарную власть короля. Во Франции была установлена конституционная монархия.

1792

После свержения монархии в ходе восстания 10 августа Франция была провозглашена республикой 21 сентября. Казнь Людовика XVI состоялась 21 января 1793 года..

1793

С приходом в начале июня к власти радикальных революционеров – якобинцев – в стране была установлена революционная диктатура, развернувшая массовый террор.


1794

Переворот 27 июля (9 термидора по республиканскому календарю) привел к власти более умеренные силы, которые позже образовали Директорию. Лидеры якобинцев были казнены.


1799

9 ноября (18 брюмера) еще один переворот сверг Директорию. Цель заговора состояла в том, чтобы дать стране твердую власть. Решающую роль в этих событиях сыграл революционный генерал Наполеон Бонапарт. Через пять лет он был провозглашен императором.


1815

После военных поражений Наполеона к власти вернулись свергнутые революцией Бурбоны. Королем стал младший брат Людовика XVI, взошедший на престол под именем Людовика XVIII. Он признал основные достижения Французской революции и правил с конституционными ограничениями.


1830

В ответ на попытку короля Карла X восстановить прежние абсолютистские порядки в Париже произошло народное восстание, получившее название Июльской революции. К власти пришел представитель младшей ветви Бурбонов Луи-Филипп Орлеанский, согласившийся с конституционными ограничениями своей власти.


1848

Очередное восстание, начавшееся на исходе февраля, стало результатом ужесточения политики властей, неспособных справиться с нарастающим экономическим кризисом. В стране была провозглашена республика, ее президентом стал племянник Наполеона Шарль Луи Наполеон Бонапарт. Через четыре года по итогам проведенного в стране плебисцита он был провозглашен императором под именем Наполеона III.


1870

После крайне неудачного начала Франко-прусской войны Наполеон III был низложен. Образовавшаяся Третья республика поначалу была настолько непопулярна, что получила прозвище «республики без республиканцев».

1871

Вскоре после заключения мира с Пруссией Париж оказался в руках революционного рабочего органа самоуправления, получившего название Парижской коммуны. Коммуна, продержавшаяся 72 дня, пала под ударами правительственных войск.


1889

Празднование столетия Французской революции проходило на фоне роста буланжистского движения. Сторонники генерала Жоржа Буланже призывали к реваншу после поражения в войне с Пруссией.