– По поводу роли террора в нашей революции идут жаркие споры: кто его развязал первым, какой террор страшнее – красный или белый и так далее. А как сто лет назад во Франции оценивали феномен революционного террора?
– В конце XIX века была популярна концепция, согласно которой революционеры оказались вынуждены применить террор в силу обстоятельств. Эта концепция появилась еще во времена революции, когда после Термидора против людей, которые помогли свергнуть Робеспьера, но сами были запятнаны кровью, стали выдвигать обвинения в том, что и они участвовали в преступлениях «террористического режима». Тогда ими в свое оправдание и было предложено объяснение, что без террора республика не смогла бы отразить полчища внешних и внутренних врагов.
Такой «концепции обстоятельств» оказалась суждена долгая жизнь. И в 1889 году ею оправдывали террор Французской революции, и до сих пор сторонники последней держатся за то же объяснение. Но еще в конце XIX века эта концепция была подвергнута аргументированной критике, и уже тогда историки доказали, что ни одна из побед революции не была достигнута благодаря террору. Наоборот, террор начинался всякий раз после того, как одерживались военные победы, то есть не он предшествовал военным победам, а военные победы ему предшествовали. Словом, нельзя утверждать, что террор был вынужденным, но необходимым условием побед.
– А оппоненты революции как использовали тему террора? Насколько она была в ходу в 1889 году в процессе борьбы с республиканцами?
– Она весь XIX век была в ходу. Вообще с началом любой революции ее противники принимались говорить, что она может привести к насилию и террору, как Французская революция XVIII века. Но особенно Французская революция была непопулярна в общественном мнении в период Реставрации – в 1815–1830 годах, пока еще живо было поколение, на долю которого выпали революционные события, террор, длившаяся почти четверть века война и которое в большинстве своем имело печальный личный опыт. Именно в это время талантливые либеральные историки эпохи Реставрации (прежде всего Франсуа Минье и Луи Адольф Тьер, отчасти Огюстен Тьерри и Франсуа Гизо) и создали прекрасный «миф о Французской революции», которая, по их убеждению, произошла потому, что Старый порядок прогнил и надо было его менять. Вот почему, писали они, революция открыла Франции дорогу к лучшему будущему.
Во многом благодаря этому мифу и удалось убедить молодежь, которая не застала революции и не имела личного опыта соприкосновения с террором, в том, что революционные перемены – это, несмотря ни на что, благо для Франции. И поэтому в 1830-м именно молодежь приняла активное участие в Июльской революции, вновь и теперь уже окончательно свергнувшей Бурбонов. Французские исследователи считают, что одним из факторов, обеспечивших победу революции 1830 года, было то, что историкам эпохи Реставрации удалось своими блестящими трудами «примирить» французское общественное мнение с революцией 1789 года и последовавшим за ней террором.
– Это к вопросу о роли истории и историков в жизни общества…
– Да. Но разумеется, были и есть и критики Французской революции, напоминавшие и напоминающие, что революция – это прежде всего кровь. Даже когда в стране отмечали 200-летний юбилей Французской революции, звучали – правда, очень немногочисленные – голоса, задававшие вопрос: а что именно Франция отмечает? Юбилей события, приведшего к «Великому террору», к тем массовым убийствам, когда кровь лилась каждый день рекой на площади Низвергнутого трона под ножом гильотины? Или страна празднует то, что произошло во время революции в Вандее? Там погибли сотни тысяч мирных жителей, которых революционные власти считали контрреволюционерами (причем если мужчины пали на поле боя, то после победы над ними революционеры без жалости истребляли безоружных женщин, стариков и детей – в общей сложности было убито до 300 тыс. человек!). Между прочим, сейчас историки из самой Вандеи пытаются добиться официального признания событий тех лет геноцидом.
– Как в 1889 году оценивали Наполеона Бонапарта – главного могильщика революции?
– В то время фигура Наполеона была крайне непопулярна.
– Из-за племянника?
– Да, ведь тогдашняя Третья республика пришла на смену Второй империи, во главе которой стоял Наполеон III – племянник Наполеона I. В период правления племянника существовал настоящий культ его дяди – Наполеона I, и поэтому, когда утвердилась Третья республика (а она утвердилась в результате поражения Франции в войне с Пруссией 1870–1871 годов), этот культ стали активно разрушать. И революционные ценности выдвигались в противовес ценностям империи.
– А когда культ Наполеона стал вновь возвращаться?
– Как такового развенчания все-таки не получилось: к Наполеону правые всегда относились хорошо, левые всегда относились плохо. Однако в связи с Первой мировой войной началось воспевание былых французских побед, и тогда, конечно, фигура Бонапарта приобрела актуальность. Тем более что после Наполеона I Франция никогда больше таких военных успехов не добивалась.
– Иными словами, в определенном смысле в годы Первой мировой войны произошло некое замирение мифа революционного и мифа имперского, наполеоновского?
– Можно и так сказать. С одной стороны, на отношение к великому полководцу повлияла Великая война (так называют Первую мировую во Франции), а с другой – время. По мере того как Третья республика укреплялась, критика Наполеона теряла политическую актуальность. Поэтому даже республиканцы сочли возможным признать его заслуги.