Когда в 1918 году произнесено было это словосочетание – «мировой большевизм», писал Юлий Мартов, «оно многим русским марксистам показалось парадоксальным». По его словам, сама «мысль о том, что наше родное Пошехонье с какой-нибудь стороны является прообразом для "гнилого Запада" в деле выработки форм и содержания революционного процесса, представлялась абсурдной».

Марксисты всех стран традиционно свысока относились к перспективам победы пролетарской революции в отсталой России. Как отмечал Мартов, они и «российский большевизм склонны были объяснять аграрным характером страны, отсутствием глубокого политического воспитания широких народных масс – словом, чисто национальными моментами». «Чтобы в идейные и политические формы большевизма вылилось революционное движение, вырастающее в других странах из значительно иных социальных предпосылок, казалось крайне невероятным, – подчеркивал он. – В лучшем случае впоследствии стали допускать, что стихия большевизма может окрасить собой революцию в аналогично отсталых аграрных странах, как Румыния, Венгрия, Болгария».

Между тем оценки эти оказались неверными, и сторонники большевистской идеологии и большевистского метода переустройства мира появились и в развитой Европе. Почему так произошло? Предлагаем вниманию читателей отрывок из работы Юлия Мартова «Мировой большевизм», в которой он искал ответ на этот вопрос.

Непригодность большевизма для экспорта на мировой политический рынок казалась очевидной и для западноевропейских социалистов. Неоднократно они высказывались в том смысле, что в Западной Европе это чисто русское явление не сможет привиться. <…>

Такое отношение возможно было постольку, поскольку социалистическая Западная Европа руководствовалась лозунгом «моя хата с краю» и была уверена в том, что хата ее действительно с краю.

Когда же «мировой большевизм» стал очевидно для всех реальнейшим фактором революционного процесса повсюду, западноевропейские марксисты оказались не менее, если не более, чем русские, неподготовленными к тому, чтобы оценить историческое значение этого явления и понять те корни, которыми оно питается.

Что большевизм не есть только продукт аграрной революции – стало очевидным после трехмесячного опыта германской революции. <…> Национальные особенности русского большевизма, разумеется, в значительной мере объясняются нашими аграрными отношениями; «мировой большевизм» должен быть, очевидно, выведен из других социальных факторов.

Роль, которую в общественной жизни благодаря всемирной войне играет армия, вне всякого сомнения, является прежде всего тем общим, что проявляется в революционных процессах столь различных в социальном отношении стран, как Россия и Германия, Англия и Франция. Связь между ролью солдат в революции и большевистской стихией в ней является поэтому совершенно бесспорной. Большевизм не есть просто «солдатская революция», но влияние большевизма на течение революции в каждой стране пропорционально участию в этой революции вооруженных солдатских масс.

Влияние солдатчины на революцию в России было в свое время достаточно проанализировано. «Коммунизм потребителя» как единственный социальный интерес, который связывает разношерстные по своему классовому составу и деклассированные, то есть оторванные от родной социальной среды, элементы, отмечался марксистами с первых же дней нарастания большевистской волны.

Меньше внимания обращал на себя другой момент в социально-революционной психологии солдатских масс. Это – тот своеобразный их «антипарламентаризм», который вполне естественен для социальной среды, не спаянной в прошлом школой коллективного отстаивания своих интересов, а в настоящем черпающей свою силу и влияние исключительно в обладании оружием.

Английские газеты сообщили следующий любопытный факт. Когда английским войскам на французском фронте прислали бюллетени для голосования во время последних выборов в парламент, то во многих случаях солдаты массами сжигали бюллетени, заявляя: когда мы вернемся в Англию, мы сами наведем там порядок. Как в Германии, так и в России мы видели достаточно примеров того, как солдатские массы свой впервые пробужденный активный интерес к политике выражали в стремлении вооруженной рукой «навести порядок» – безразлично, в смысле ли «правом», как это часто бывало в первые месяцы русской и первые недели германской революции, или в смысле «левом». И в одном и в другом случае речь идет об определенном корпоративном сознании, питающемся уверенностью, что владение оружием и умение им управлять дают возможность направлять судьбы государства. Это самосознание должно роковым образом приходить в непримиримое противоречие с идеями демократии и с парламентскими формами управления государством.

Но, при всей громадности роли солдатской массы в большевистской стихии, она одна не может объяснить успехов последней и ее повсеместности. В России жестокое разочарование ждало тех, которые в октябре 1917 года с блаженным оптимизмом объявляли большевизм «революционным преторианством» и предрекали, что с демобилизацией армии исчезнут социальные корни большевизма. Напротив, подлинные черты большевизма особенно рельефно проявились именно тогда, когда старая армия, вынесшая его к власти, исчезла, а новая вооруженная сила, на которую большевизм опирается, утратила совершенно характер фактора, управляющего или хотя бы только участвующего в управлении государством. <…> Очевидно, что последние корни большевизма надо искать все-таки в состоянии пролетариата.

Каковы основные черты пролетарского большевизма как мирового явления?

Это, во-первых, максимализм, стремление к непосредственным максимальным результатам в деле реализации социальных улучшений вне внимания к объективным условиям. Максимализм этот предполагает дозу наивного социального оптимизма, некритически верующего в то, что реализация таких максимальных результатов в любой момент возможна, что ресурсы и богатства того общества, овладеть которым стремится пролетариат, неистощимы.

Это, во-вторых, отсутствие внимательного отношения к нуждам общественного производства, преобладание, как и у солдат, точки зрения потребителя над точкой зрения производителя.

Это, в-третьих, склонность к решению всех вопросов политической борьбы, борьбы за власть методами непосредственного применения вооруженной силы, – даже в отношениях между отдельными частями пролетариата. Эта склонность предполагает скептическое отношение к возможностям демократического решения социально-политических проблем. В литературе уже в достаточной мере выяснены объективные моменты, обусловливающие преобладание этих тенденций в нынешнем рабочем движении.

Рабочая масса качественно изменилась. Старые, наиболее классово воспитанные кадры ее провели 4¹/₂ года на фронте и, оторвавшись от всякого производительного труда, пропитались траншейной психологией, духовно растворились в междуклассовой среде деклассированных элементов. Вернувшись в ряды пролетариата, они вносят в него боевой революционный дух, но вместе с тем и дух солдатского бунтарства. <…>

В то время как прошедшие через траншеи массы теряли в течение долгих лет профессиональные навыки, отвыкали от регулярного производительного труда и истощались нервно и физически нечеловеческими условиями современной войны, массы, занявшие их место на фабрике, работали через силу, стараясь сверхурочными часами выработать достаточно для прокормления при непомерно возросших ценах на жизненные продукты. Этот истощающий тяжелый труд был затрачиваем в значительной мере для производства средств разрушения, являлся с общественной точки зрения непроизводительным и не мог способствовать выработке в трудящихся массах того сознания незаменимости их труда для существования общества, которое составляет столь существенный элемент в современной пролетарской классовой психологии.

Эти социально-психологические факторы являются той предпосылкой, которая всюду в странах, прямо или косвенно задетых всемирной войной, облегчает развитие большевистской стихии.