Важную роль в событиях февраля-марта 1917 года сыграли лидеры думской оппозиции и руководство армии: думцы всеми силами старались найти опору в военных, выстраивая тонкую политическую комбинацию, основной мишенью которой был император Николай II.

К началу революционных событий в Петрограде в среде думской оппозиции активно обсуждались планы по возведению на престол малолетнего наследника Алексея Николаевича при регентстве великого князя Михаила Александровича. Одновременно предполагалось реформировать государственный строй, демократизировав «народное представительство» и подчинив новому парламенту правящий кабинет.

Один из замыслов предусматривал даже захват царского поезда и принуждение Николая отречься, тогда как в Петрограде заговорщики планировали при поддержке части войск арестовать правительство и объявить о смене власти. К этому моменту вожди оппозиционного Прогрессивного блока уже распределили портфели в своем предполагаемом «министерстве доверия». Они рассчитывали, что передача власти пройдет в штатном режиме, ведь армия как главная опора трона – по крайней мере в лице военной верхушки – выражала недовольство политикой императора и в целом разделяла взгляды оппозиции.

Как потом признал один из разработчиков плана верхушечного переворота, лидер октябристов и член Госсовета Александр Гучков, «сделано было много для того, чтобы быть повешенным, но мало для реального осуществления, ибо никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось». Впрочем, в ситуацию вмешалась стихия рабочего протеста.

Вожди оппозиции увидели в недовольстве социальных низов самый действенный катализатор переворота. Перебои с поставками продовольствия вызвали в столице «всеобщее озлобление». В те дни, по замечанию депутата Думы монархиста Василия Шульгина, «во всем этом огромном городе нельзя было найти несколько сотен людей, которые бы сочувствовали власти…»

Уехав из Ставки, располагавшейся в Могилеве, сразу после убийства Григория Распутина, Николай II оставался в Царском Селе более двух месяцев – до 22 февраля (7 марта) 1917 года. Однако за это время государь так и не сумел добиться принятия даже самых необходимых мер, которые могли бы обеспечить порядок в столице.

Впрочем, Февральская революция началась незаметно для власти. 23 февраля (8 марта) царь прибыл в Ставку. Императрица Александра Федоровна, остававшаяся с детьми в Царском, была твердо уверена, что происходящие в Петрограде события «не похожи» на революцию. «…Все обожают тебя и только хотят хлеба…» – писала она мужу 26 февраля (11 марта). Николай почти не сомневался в скором усмирении волнений. Еще накануне вечером он велел командующему войсками Петроградского военного округа генералу Сергею Хабалову «завтра же прекратить в столице беспорядки». Хабалова, по его собственному признанию, депеша императора «хватила обухом». Он недоумевал: «Как прекратить «завтра же»…»

Только 27 февраля (12 марта) вечером Николай «решил ехать в Ц[арское] С[ело] поскорее». В дневнике он писал: «Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочные нехорошие известия!»

Царское Село было не просто местом пребывания его семьи. Именно оттуда советники государя предлагали начать «поход на Петроград» с целью подавления революции. Роль военного диктатора была доверена популярному в армии генералу Николаю Иванову, назначенному командующим войсками столичного округа. Нового командующего наделили «чрезвычайными полномочиями» с «подчинением ему всех министров»: Иванову предстояло усмирить мятеж и восстановить порядок. Но из этой затеи ничего не вышло.

Царский поезд выехал из Могилева в 5 часов утра 28 февраля (13 марта). Петроград к тому времени был «потерян»: там уже действовали временные институты новой власти со своими верными «Думе» и «революции» войсками, администрацией, репрессивным аппаратом, прессой. Прогрессист Александр Бубликов, используя железнодорожный телеграф, в тот день именем Временного комитета Государственной Думы (ВКГД) присвоил себе власть в Министерстве путей сообщения. С этого момента движение поездов (в первую очередь военных) на Петроград и из Петрограда регулировалось Бубликовым, который взял под особый контроль следование императорского поезда.

Уже тогда стала очевидной ошибочность решения царя уехать из Могилева. Находясь в пути, Николай II не имел никаких проверенных сведений о стремительно развивавшихся событиях. При этом, покинув Ставку, он утратил контроль и над ней.

Впрочем, перемены в жизни страны его лично коснулись лишь в ночь на 1 (14) марта. В 2 часа ночи, когда императорский поезд прибыл в Малую Вишеру, вдруг выяснилось, что ближайшие станции Любань и Тосно заняты восставшими. Более того, некто поручик Греков, назначенный Бубликовым военным комендантом Николаевского вокзала в Петрограде, прислал грубую телеграмму, предписывавшую поезду следовать не в Царское Село, а прямо на Николаевский вокзал – в «распоряжение» новой власти.

Оставалось лишь, не подчиняясь приказу самозванца, изменить маршрут: поезд повернул назад, а в Царское Село было решено пробиться через станции Валдай и Дно. Но проехать туда все равно не удалось. 1 (14) марта, в 8 часов вечера, после 40 часов пути императорский поезд прибыл в Псков.

Здесь растаяли последние надежды государя «доехать до Царского». Взбунтовавшиеся солдаты уже овладели Гатчиной и Лугой. Николай II негодовал: «Стыд и позор!» В дневнике он признавался, что его «мысли и чувства все время там», в Царском Селе. «Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам, Господь!» – восклицал лишенный рычагов власти самодержец…

1 (14) марта 1917 года «победители» не без труда договорились между собой о формате новой власти – создании Временного правительства – и о подготовке отречения Николая. Для «русской общественности», по словам лидера кадетов Павла Милюкова, было совершенно «бесспорно», что свергнутый монарх «больше не будет царствовать».

На переговоры с царем об отречении решили делегировать Александра Гучкова, который этого «настойчиво требовал», и Василия Шульгина, выбранного Гучковым «в свидетели торжественного акта». ВКГД и Временное правительство фактически озвучили давний план оппозиции: желая обеспечить «преемство династии», они требовали отречения в пользу сына при регентстве Михаила Александровича.

В Пскове Николая II ждала телеграмма от начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала Михаила Алексеева, в которой, ввиду угрозы «распространения анархии», императору предлагалось «успокоить умы» – согласиться на создание «ответственного министерства», поручив председателю Думы Михаилу Родзянко сформировать правительство «из лиц, пользующихся доверием всей России». Телеграмма содержала и проект соответствующего манифеста.

Главнокомандующий армиями Северного фронта генерал Николай Рузский,встречавший государя на перроне псковского вокзала, выглядел неприветливым. В беседе с министром императорского двора графом Владимиром Фредериксом и офицерами царской свиты он осудил власть за нежелание действовать «в согласии с Государственной Думой и давать те реформы, которые требует страна», напомнил о влиянии «хлыста Распутина» и сказал, что «теперь придется, быть может, сдаваться на милость победителя».

Поздно вечером начался долгий разговор Николая II с Рузским. Последний убеждал царя немедленно согласиться на учреждение «ответственного министерства». Император возражал. Он объявил, что «не держится за власть», но напомнил о своей ответственности «перед Богом и Россией», а также не преминул предостеречь, что «совершенно неопытные в деле управления» люди, «получив бремя власти, не сумеют справиться со своей задачей». Рузский же отстаивал формулу: «Государь царствует, а правительство управляет». Николаю эта формула была чужда.

Тем не менее в завершение разговора он согласился на создание «ответственного министерства» и в 2 часа ночи 2 (15) марта не без колебаний одобрил представленный Алексеевым проект манифеста. Несколько раньше, еще в первом часу ночи, «от имени государя» в Царское Село была послана телеграмма Иванову, корпус под руководством которого царь направил в Петроград, с предписанием «никаких мер не предпринимать», а вскоре телеграммой из штаба Северного фронта генералу было объявлено «высочайшее соизволение вернуть войска». Поход Иванова на революционную столицу был окончен.

Алексеев, казалось, безупречно выполнил свою часть дела. Он дал указания командованию Северного, Западного и Юго-Западного фронтов выделить в распоряжение генерала Николая Иванова по два кавалерийских и два пехотных полка, а также по одной пулеметной команде и по два «надежных» генерала в качестве «помощников». Самому Иванову было предписано 28 февраля (13 марта) двинуться на Петроград во главе личного резерва царя – Георгиевского батальона, сформированного в 1915–1916 годах для охраны Ставки. Началась отправка войск с Северного и Западного фронтов, с Юго-Западного фронта полкам надлежало выступить 2 (15) и 3 (16) марта.

В час ночи 28 февраля (13 марта) Николай II сел в поезд с намерением вернуться из Ставки в Царское Село. Он долго беседовал с Ивановым. Тот излучал спокойствие и уверенность «в себе и в возможности справиться» с возложенной на него задачей.

Узнав вместе с другими членами кабинета о намерениях государя, министр иностранных дел Николай Покровский наутро говорил французскому послу в России Морису Палеологу, что «император не обманывается насчет серьезности положения» и «решил, по-видимому, вновь завоевать столицу силой». Покровский спросил мнение посла: может ли царь «еще спасти свою корону»? Палеолог подтвердил такую возможность, но при условии, что монарх смирится «перед совершившимися фактами, назначив министрами Временный комитет Думы и амнистировав мятежников». Посол сказал: «Я думаю даже, что, если бы он лично показался армии и народу, если бы он сам с паперти Казанского собора заявил, что в России начинается новая эра, его бы приветствовали… Но завтра это было бы уже слишком поздно…»
Поздно, однако, было уже тогда.

Вскоре после отъезда государя из Могилева Алексеев разослал главнокомандующим фронтами телеграмму, где в хронологическом порядке излагались события последних дней, распоряжения императора и его штаба, а также «частные сведения», касающиеся мятежа в столице. Хроника падения Петрограда произвела на представителей генералитета самое удручающее впечатление.

Следующую свою телеграмму, уже поздним вечером того же дня, Алексеев направил генералу Иванову в Царское Село. Ссылаясь на «частные сведения», согласно которым «28 февраля [в] Петрограде наступило полное спокойствие, войска примкнули [к] Временному правительству [в] полном составе, приводятся [в] порядок», Алексеев сообщал о деятельности «Временного правительства под председательством Родзянко». По его словам, оно поддерживало «монархическое начало», но потребовало «новых выборов для выбора и назначения правительства».

Самой фантастической новостью было желание новой власти дождаться «приезда его величества, чтобы представить ему изложенное и просьбу принять эти пожелания народа». Безусловно, сообщая данные сведения, Алексеев в корне менял военную задачу, поставленную перед Ивановым царем. Он призывал к «переговорам» во избежание «позорной междоусобицы, столь желанной нашему врагу».

С 3 часов 30 минут до 7 часов 30 минут генерал Рузский, «по особому уполномочию его величества», вел переговоры с Михаилом Родзянко по прямому проводу. Вначале Рузский огласил «окончательное решение» царя «дать ответственное перед законодательными палатами министерство» и его намерение поручить Родзянко «образовать кабинет», заверив в готовности императора объявить об этом в манифесте. Однако председатель Думы в ответ заявил, что предложенного манифеста «недостаточно и династический вопрос поставлен ребром».

«Определенным», по словам Родзянко, стало «грозное требование отречения в пользу сына при регентстве Михаила Александровича». Он сообщил, что «вынужден был сегодня ночью назначить Временное правительство», и подчеркнул, что «манифест запоздал», «время упущено и возврата нет». Родзянко выразил также свою задушевную мечту, чтобы «переворот» был «добровольный и безболезненный для всех».

В конце концов Рузскому все же удалось напугать трусливого собеседника угрозой распространения анархии в армии и получить его согласие на издание манифеста. Но в Ставке к тому времени уже было принято другое решение.

Переиграв ситуацию, Алексеев распорядился составить проект манифеста об отречении Николая от престола. Вооружившись Сводом законов Российской империи, текст писали генерал-квартирмейстер Верховного главнокомандующего Александр Лукомский и директор дипломатической канцелярии при Верховном главнокомандующем Николай Базили. К утру документ был готов, и Алексеев лично отредактировал его.

В 9 часов утра Лукомский в разговоре по прямому проводу с начальником штаба Северного фронта генералом Юрием Даниловым просил донести до Рузского его «глубокое» убеждение, что «выбора нет и отречение должно состояться». Чтобы вынудить императора отречься, Лукомский счел уместным сообщить, что, по имеющимся данным, «вся царская семья находится в руках мятежных войск». «Если не согласятся, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем начнется междоусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии, и погибнет династия. Мне больно это говорить, но другого выхода нет», – подчеркнул он.

Между тем слова о пленении семьи императора «мятежными войсками» не соответствовали действительности. Александра Федоровна с детьми жила в Царском Селе в относительной безопасности, новые порядки еще не утвердились. Единственная перемена для них заключалась в том, что «все люди исчезли», рядом не было «ни одного адъютанта – все на учете».

Около 10 часов утра Рузский прочитал царю весь свой разговор с Родзянко и, согласно записи в дневнике самого Николая, отметил, что «министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, т. к. с ним борется соц.-дем. партия в лице рабочего комитета». Из всего этого император заключил: «Нужно мое отречение». Рузскому он ответил, что готов отречься «для блага России», но выразил сомнение в правильности такого шага.

В 10 часов 15 минут, когда Рузский говорил с царем об отречении, Алексеев направил всем главнокомандующим фронтами телеграмму, в которой резюмировалось содержание ночных переговоров Рузского с Родзянко. Коснувшись «требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича», он прямо обозначил свое мнение: «Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения».

Призывая «спасти» армию, «независимость России и судьбу династии», Алексеев предложил высказаться по данному вопросу. Но о дискуссии речи не шло. «Спешно» прислать императору телеграмму предлагалось лишь в том случае, если главнокомандующий разделял «этот взгляд». Стремясь «установить единство мысли и целей» в среде высшего командования, Алексеев надеялся избавить армию «от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху».

К 3 часам дня пришли ответы. Трое из главнокомандующих – великий князь Николай Николаевич (Кавказский фронт), Алексей Брусилов (Юго-Западный фронт) и Алексей Эверт (Западный фронт) – безоговорочно поддержали «мнение» Алексеева. Другие высказались за отречение более уклончиво. Не ответил на телеграмму Алексеева только командующий Черноморским флотом адмирал Александр Колчак.

Весьма показательной была телеграмма генерала Владимира Сахарова(Румынский фронт). Она пришла последней и по риторике сильно отличалась от остальных. В ней ответ председателя Думы в разговоре с Рузским был назван «преступным и возмутительным», а его предложение – «гнусным». Сахаров негодовал: «Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся царя своего, задумал это злодейство, а разбойная кучка людей, именуемая Государственной Думой, предательски воспользовалась удобной минутой для проведения своих преступных целей». Генерал заявлял, что войска могли бы защитить императора, «если бы не были в руках тех же государственных преступников, захвативших в свои руки источники жизни армии». После ярких филиппик, «учтя создавшуюся безвыходность положения», он, «рыдая», вынужден был признать «наиболее безболезненным выходом… решение пойти навстречу уже высказанным условиям» во избежание «дальнейших, еще гнуснейших, притязаний».

Только после очередного доклада Рузского, представившего телеграммы главнокомандующих, Николай II объявил о согласии отречься от престола. «Суть та, – писал он в дневнике, – что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился».

Затем он составил две короткие телеграммы – в адрес Родзянко и Алексеева. В первой говорилось: «Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия, при регентстве брата моего великого князя Михаила Александровича». Телеграмма Алексееву гласила: «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно». Император подписал обе депеши, но не отправил их, поскольку узнал о скором приезде в Псков эмиссаров Думы – Гучкова и Шульгина.

В те же минуты Павел Милюков, ставший министром иностранных дел Временного правительства, выступая перед публикой, объявил: «Старый деспот, доведший Россию до полной разрухи, добровольно откажется от престола или будет низложен. Власть перейдет к регенту великому князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей». То есть отречение стало формальным актом, который легко можно было заменить заявлением о низложении монарха.

Однако в часы томительного ожидания эмиссаров царь внезапно передумал отрекаться в пользу законного наследника. Причиной тому стал его разговор с лейб-медиком Сергеем Федоровым, который предупредил императора об опасности разлуки с сыном после отречения и напомнил, что болезнь Алексея Николаевича «неизлечима… и будет всегда зависеть от всякой случайности». Николай II объявил, что не может «расстаться с Алексеем». В нарушение Основных законов Российской империи он решил передать престол брату. Проект манифеста, подготовленный в Ставке, был исправлен.

Опоздав на три часа, Гучков и Шульгин явились в вагон-салон царского поезда только после 22 часов. Николай II принимал их в присутствии генералов Рузского и Данилова. Выслушав пространную речь Гучкова о необходимости отречения в пользу наследника при регентстве Михаила Александровича, чтобы «спасти Россию, спасти монархический принцип, спасти династию», и об усилении влияния «крайних элементов», император объявил свое решение не разлучаться с болезненным сыном и «отречься одновременно и за себя и за него». Эмиссары были застигнуты врасплох и, пребывая в подавленном состоянии из-за разгула революционной стихии, не стали возражать.

Уважая «человеческое чувство отца», Гучков решил, что «политике тут не место». Он предложил монарху привезенный из Петрограда куцый проект отречения, состоявший из пары-тройки фраз, но в ответ Николай II вынес думским делегатам текст отречения, написанный в Ставке – красивым и благородным слогом. Манифест был подписан и вручен Гучкову около полуночи, однако, поскольку решение об отречении было принято днем, «по совету» Гучкова и Шульгина в документе проставили время, когда государь впервые согласился отречься: «2-го марта 15 час.». Документ был заверен министром императорского двора Фредериксом и передан по телеграфу Алексееву, главнокомандующим фронтами, а также командующим Балтийским и Черноморским флотами.

Вслед за отречением Николай II подписал свои последние указы. Князь Георгий Львов (по особой просьбе Гучкова) назначался председателем Совета министров, а великий князь Николай Николаевич – Верховным главнокомандующим. На этих указах также официально было обозначено другое время: «14 часов».

В час ночи 3 (16) марта Николай II «с тяжелым чувством пережитого» выехал на поезде из Пскова в Могилев. Состоявшийся переворот и катастрофические итоги своего царствования он резюмировал в дневнике словами: «Кругом измена, и трусость, и обман».

Покидая Псков, свергнутый монарх отправил телеграмму брату – «его императорскому величеству Михаилу Второму». Он сообщал о своем вынужденном «крайнем шаге», просил у Михаила прощения за свое внезапное решение, а также обещал остаться «навсегда верным и преданным братом». Телеграмма заканчивалась словами: «Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине». Но до великого князя телеграмма не дошла.

История отречения Николая II имела продолжение. Радикальная часть общества отвергала идею «парламентарной конституционной монархии» и была возмущена заявлением Милюкова о сохранении «старой династии», сделанным от имени Временного правительства днем 2 (15) марта. В тот же день министра заставили сказать, что это было его «личное мнение».

Еще до подписания манифеста об отречении среди адъютантов Николая II слышался ропот в связи с передачей им трона не сыну, а брату. Отмечалось, что по закону монарх «не имеет права отрекаться за Алексея Николаевича» подобно тому, как «опекун» не может отрекаться за «опекаемого». Содержание манифеста беспокоило и представителей новой власти, но отнюдь не с позиций защиты «имущественных прав» цесаревича. Временное правительство сочло отречение Николая II в пользу Михаила Александровича «абсолютно» неприемлемым.

В Петрограде известие о переходе верховной власти от свергнутого царя к другому представителю династии вызвало массовый солдатский бунт с криками «Долой династию!», «Долой Романовых!». Солдат поддержали рабочие, и Временному правительству с трудом удалось договориться с Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов о созыве Учредительного собрания, которое должно выразить волю народа – «высказать свой взгляд на форму правления».

В связи с этим временные власти, рискуя осложнить отношения с высшим командованием армии, воспрепятствовали публикации акта об отречении и началу присяги новому императору. Кроме того, указ Николая о назначении князя Львова председателем Совета министров был признан недействительным. Временное правительство отрицало свою «преемственность» по отношению к царскому правительству и позиционировало себя возникшим по собственному почину – «независимо от царского указа».

Гучков, который привез манифест Николая II в Петроград, был встречен разгневанными рабочими, желавшими «уничтожить акт». На чей-то недоуменный вопрос: «Зачем?» – последовало объяснение, что рабочие «желают низложить царя… отречения им мало». А в Таврическом дворце коллеги учинили Гучкову самый строгий допрос. Свое согласие на отречение в пользу брата, а не сына, что было нарушением воли Временного комитета Думы, делегат оправдывал тем, что «хотел увезти с собой во что бы то ни стало хоть какой-нибудь готовый акт отречения» и решил «брать что дают».

Отметим, что Милюков считал манифест об отречении «тяжелым ударом, нанесенным самим царем судьбе династии». Он надеялся, что при «малолетнем Алексее» и «слабом Михаиле» удастся наилучшим образом осуществить «эволюцию парламентаризма», то есть демократизировать избирательное законодательство и обзавестись полновластным кабинетом, опирающимся на парламентское большинство, а монархию сохранить в качестве «символа власти, привычного для масс».

Милюков решил «защищать вступление великого князя на престол». Но 3 (16) марта во время «свидания» членов ВКГД и Временного правительства с Михаилом Александровичем его замысел был практически единодушно отвергнут. Правый эсер Александр Керенский, левый кадет Николай Некрасов и их единомышленники выступали за «введение республики» по принципиальным соображениям, а октябрист Михаил Родзянко и иже с ним высказывались за отказ Михаила от престола из «трусости» и страха перед революцией. И только Гучков, однопартиец Родзянко, соглашался с Милюковым, но «слабо и вяло».

Когда Михаил Александрович объявил об отказе от престола, торжествующий Керенский не скупился на комплименты в его адрес, восклицая: «Ваше высочество, вы – благородный человек! Теперь везде буду говорить это!» (Что, однако, не помешало Керенскому, ставшему премьером Временного правительства, в августе 1917 года поместить великого князя под домашний арест.)

Михаил Александрович собственноручно написал и подписал соответствующий акт, составленный лучшими юристами кадетской партии. В нем объявлялось «твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием, чрез представителей своих в Учредительном собрании, установить образ правления и новые Основные законы Государства Российского». Михаил Александрович призывал к созыву Учредительного собрания «в возможно кратчайший срок, на основании всеобщего, прямого, равного и тайного голосования». До решения Учредительного собрания он просил граждан «подчиниться Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему».

Отказавшись от престола, великий князь уныло признался Василию Шульгину: «Мне очень тяжело… Меня мучает, что я не мог посоветоваться со своими. Ведь брат отрекся за себя… А я, выходит так, отрекаюсь за всех…»

Манифест об отречении Николая II и акт об отказе от престола Михаила Александровича были обнародованы одновременно.

Николай II не был удивлен вполне ожидаемой новостью об отречении Михаила. Но текст акта последний русский царь, всегда скептически относившийся к постулатам «нового» либерализма (или, по выражению обер-прокурора Святейшего синода Константина Победоносцева, «великой лжи нашего времени»), воспринял с отвращением. 3 (16) марта 1917 года он записал в дневнике: «Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой для выборов через 6 месяцев Учредительного собрания. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость!»

Четыреххвостка в русской политической терминологии начала XX века – это «всеобщее, прямое, равное и тайное голосование». Так была поставлена точка в истории монархического правления в России.

Отречение в пользу двенадцатилетнего цесаревича Алексея неизбежно привело бы к расставанию родителей с сыном. Победители не позволили бы свергнутому императору находиться рядом с юным помазанником, что означало бы возможность оказывать на него влияние. Николай II понимал, что даже при самом благоприятном развитии событий их ждет разлука. Как отец, он не мог допустить этого: в таком случае жизнь Алексея, по мнению родителей, оказалась бы под угрозой. Слишком тяжела была болезнь, которой страдал наследник, чтобы доверять его жизнь и здоровье посторонним людям.

Гемофилию иногда называют королевской или царской болезнью, хотя точнее было бы назвать ее викторианской. Ведь мутация одного гена в хромосоме Х произошла именно у королевы Великобритании Виктории: до нее ни у кого из ее предков признаков этого заболевания зарегистрировано не было.

Итак, королева Виктория передала ген гемофилии некоторым своим детям, в том числе и дочери принцессе Алисе, великой герцогине Гессенской, которая, в свою очередь, передала его своей дочери Алисе Гессен-Дармштадтской, принявшей православие с именем Александра и ставшей впоследствии женой русского императора Николая II.

Девочки в царской семье рождались здоровыми, а вот единственный сын и наследник – царевич Алексей – родился с этим тяжелым наследственным заболеванием.

Заподозрить наличие гемофилии, скорее всего, врачи могли сразу: младенцы рождаются с выраженными гематомами, у них возникают повторные кровотечения из пупочной ранки. Да и настороженность у лейб-медиков должна была быть: об этом тяжком наследии королевской семьи было известно. Но точный диагноз цесаревичу поставили через два месяца после рождения: у него возникло сильное кровотечение.

Считается, что у наследника Алексея была тяжелая форма заболевания. Сохранились описания его страданий. Фрейлина и подруга императрицы Анна Вырубова(Танеева) писала: «…видеть постоянные страдания маленького было очень тяжело; ударится ли он головкой или рукой о мебель, сейчас же появлялась огромная синяя опухоль, показывающая на внутреннее кровоизлияние, причинявшее ему тяжкие страдания».

Врачи в то время не имели никаких средств и возможностей для борьбы с гемофилией. Единственным человеком, который, по убеждению царской семьи, мог облегчить страдания цесаревича, был Григорий Распутин, умевший останавливать сильнейшее кровотечение лишь одним своим словом. Именно это чудесное свойство «старца» стало причиной его исключительного положения при дворе: венценосные родители, находясь в постоянном страхе за жизнь своего сына, цеплялись за любую возможность спасти ребенка.

Гемофилия в основном удел мужчин. Мутация в генах, кодирующих факторы свертываемости крови, приводит к тому, что кровь не сворачивается значительно дольше, чем в норме. Синяки, кровоподтеки у таких пациентов не проходят месяцами, они обширны, многочисленны. Больной страдает от длительных, непрекращающихся кровотечений, причем в большей степени спонтанных внутренних кровоизлияний в суставы, мышцы, органы и полости, а не от полученных в результате поверхностных повреждений.

Именно поэтому существующее представление о том, что для больного гемофилией самое страшное – пораниться, повредить кожу, не совсем верно. Для них опасны даже незначительные ушибы, растяжения, спонтанные кровоизлияния в мозг, любые внутренние органы.

При гемофилии очень характерны поражения суставов: при ходьбе, движении кровь изливается в полость сустава. Возникает воспаление, которое сопровождается сильной болью, припухлостью, повышением температуры. Постепенно, при новых кровоизлияниях, происходит хронизация процесса с повреждением сустава. Наиболее подвержены таким изменениям тазобедренные, коленные, голеностопные, локтевые, плечевые и лучезапястные сочленения костей. Суставы становятся малоподвижными, движение в них сопровождается постоянной сильной болью. У больных гемофилией часто возникают нарушения пищеварения, имеются проблемы с почками.

В эпоху королевы Виктории у врачей уже были накоплены знания о симптомах и характере этой болезни. Они могли поставить точный диагноз, но не могли ничем помочь пациенту. Более того, многие попытки облегчить состояние больного приводили к плачевному результату. Так, врачи пытались вскрывать суставы, чтобы выпустить оттуда скопившуюся кровь, ставили пациентам пиявки, банки, делали кровопускания.

В 1840 году английский врач Самюэль Армстронг Лэнс был на верном пути: он попробовал заменить «плохую» кровь на «хорошую» с помощью переливания. Опыт был удачным, но метод не имел распространения, так как незнание правил совместимости групп крови часто приводило к трагическому исходу.

В королевских семьях, столкнувшихся с подобным несчастьем, всегда принимались особые меры для оберегания детей от травм. Например, в испанской королевской семье для двух больных сыновей были сшиты специальные ватные костюмы для прогулок, а деревья в парке обернуты войлоком. Николай II также стремился всячески оберегать сына: в раннем детстве мальчика практически не спускали с рук. Как только наследник подрос, ему объяснили всю опасность его заболевания для того, чтобы он сам был осторожнее. И он прекрасно понимал, что его жизнь может окончиться внезапно, в любой момент. Однажды сестра Ольга спросила, о чем ему нравится думать. «О, много о чем, – ответил мальчик, – я наслаждаюсь солнцем и красотой лета, пока могу. Кто знает, возможно, в один из этих дней я больше не смогу этого делать».

Впрочем, история других венценосных семей говорит о том, что судьба Алексея могла бы сложиться по-разному, если бы, конечно, не революция. Он мог умереть, не достигнув совершеннолетия, как, например, племянник императрицы Александры Федоровны Генрих, умерший в четырехлетнем возрасте от ушибов. А мог дожить и до зрелого возраста, как сын королевы Виктории Леопольд, герцог Олбани, проживший почти 31 год, или ее внук лорд Леопольд Маунтбэттен, проживший 33 года, и даже до более солидных лет, как другой племянник русской императрицы, принц Вальдемар Прусский, скончавшийся в возрасте 56 лет, да и то из-за отсутствия возможностей для переливания крови в условиях американской оккупации Германии в 1945 году…

Однако судьба русского цесаревича Алексея оказалась иной. Он не дожил нескольких недель до своего четырнадцатилетия. И вовсе не наследственная болезнь стала причиной его смерти.