«историю нации мог бы написать пушкин»

Журнал «Историк» побеседовал с Егором Холмогоровым о русской исторической памяти, классических историках и том, как привить детям интерес к исторической науке

Фото из личного архива Егора Холмогорова

– Егор Станиславович, вы иногда рассказываете, что заинтересовались историей с какого-то совсем уж раннего возраста. Что вы тогда читали и что понимали в книгах?

– История была моей страстью с того времени, как я научился читать. Одно из первых воспоминаний: я сижу на полу в нашей квартире на окраине Москвы (а значит мне меньше пяти лет, потом мы переехали) и пристально изучаю схему Куликовской битвы в замечательной «Книге будущих командиров» Анатолия Митяева. Чуть позже, я, забравшись на наш большой диван и построив стену из подушек, воображал себя защитником Рязани, о которой прочёл в «Батые» Владимира Яна. «Герой Саламина» Любови Воронковой, повесть о Фемистокле, навсегда влюбил меня в Древнюю Грецию, причём так сильно, что я и по сей день, по совести говоря, предпочитаю афинян спартанцам, хоть с тех пор и узнал про афинян много нехорошего. Лет в десять меня едва не утопили добрые друзья-соседи, решившие научить меня плавать в верхнем течении великой русской реки Волги. Я чудом выбрался, но сам инцидент помню хуже, чем тот факт, что после этого, обидевшись на всех, забрался на чердак и долго читал там «Нашествие Наполеона на Россию» Е.В. Тарле. До сих пор оттуда помню фотографию скульптурного изображения русского ополченца-крестьянина. Я в детстве предпочитал играть в солдатики (был, к примеру, такой знаменитый набор «Ледовое побоище»), обожал смотреть по телевизору исторические фильмы. Потом мы жили почти в центре Москвы, на Таганке, и историческое было вокруг меня.

– Если без натяжек – какие книги сегодня могут пробудить у детей интерес к истории?

– Нет такой «волшебной книжки», которая затянет любого. Высокий интерес к истории – производное от общего количества и качества книг в доме. Мой отец был актёром Театра на Таганке, где требовалась обширная литературная и общеобразовательная подготовка. И наш дом буквально лопался от самых разнообразных книг. Специальных исторических было не так много, но хватало художественной литературы, альбомов, ЖЗЛ... Иногда отец привозил что-то интересное из загранпоездок: я помню альбом о дворце Фридриха II в Потсдаме – Сан-Суси, альбом о замках Чехии, богато иллюстрированную книгу о Франции, в которой я ничего не понимал, но там была карта исторических достопримечательностей, и я её помнил наизусть.

Дети вообще не так уж много читают. Чтение – это довольно серьезный труд и этому труду надо научиться. Зато детей притягивают картинки. Очень жаль, что сейчас государство подходит к школьным учебникам по истории кое-как. И со стороны содержания, но ещё и со стороны оформления – оно откровенно проходное. Наши учебники истории, при всём убожестве содержания некоторых из них, были очень красиво оформлены, содержали массу интересного визуального материала, были иконически насыщенными (да, пожалуй именно так, - «иконически насыщенными»), и в результате с ними хотелось ознакомиться задолго до того, как ты дорастал до соответствующего класса. Я помню, как на дачу детского сада в семь лет, перед школой, отправился с учебником «Истории СССР» XIX века – не знаю уж, что я там понимал, но там было много картинок.

– Все ли классики историографии одинаково полезны, и для чего?

– Смотря каких классических историков вы имеете в виду. Если историков вообще, то я считаю, что каждый должен прочесть Плутарха. Все любят Плутарха – я не знаю, кто не любил бы. Это такая основа для «классицистических» знаний. По-моему, в старших классах любой юноша доброй воли вполне осилит Геродота. «Анабасис» Ксенофонта – отличное чтение для юноши. А вот, к примеру, Фукидид, если отнестись к нему всерьез, - автор для взрослого человека. Как и Полибий, Тацит, Тит Ливий. Цезаря надо прочитать в школе на уроках латыни, поскольку я категорически настаиваю на том, что нашему школьнику нужно знать латынь (греческий тоже нужен, но тут меня останавливают принцип реальности и здравый смысл). Нужны хрестоматии, которые познакомят школьника с отрывками из древних историков и заронят желание обратиться к ним во взрослые годы.

Портрет Николая Михайловича Карамзина (фрагмент). В.А. Тропинин. 1818

Потом я бы обязательно ввёл в старших классах чтение византийских историков: Прокопия, Феофана, Льва Диакона (который писал и про нашего Святослава!), Пселла, Анну Комнину и Никиту Хониата. Последние двое – мои любимые авторы. В виде ли хрестоматий или как-то ещё, но ощущение, что классика не заканчивается на римлянах, а продолжается и расцветает в Византии, должно быть обязательно. Наш курс средневековья вообще должен быть византиецентричным.

Что касается русских классических историков. Обычно их считается ровно трое – Карамзин, Соловьев и Ключевкий. И ко всем у меня есть большие «но». Вообще трагедия России, что у нас не сформировалась полноценная «романтическая историография», как во Франции – Мишле, или в Германии – Ранке; историография, которая ставила бы нацию в центр своего повествования. Мне кажется, таким историком мог бы стать Пушкин, если бы его не убили.

Но Карамзина нужно читать в любом случае, поскольку его «История» - это великое литературное произведение. Его оценки иногда наивны, иногда устаревшие, но не настолько, чтобы перечеркнуть художественную правду и образность его изложения.

Павел Рыженко. «Сартаг»

Наибольшие претензии у меня к Соловьёву, который, в силу своего западничества, недолюбливал любую русскую самобытность; он считал, что русские – просто потерявшийся в лесах и болотах народ, который должен вернуться на стезю общезападной истории. Критику Соловьева дал в своей великолепной «Истории русского самосознания» М.О. Коялович. Её обязательно следует прочесть каждому интересующемуся русской историей. При этом надо понимать, что древнерусскую историю Соловьёв на самом деле не любил и излагал её очень схематично: его подлинная страсть – XVIII век, он – патриот Петровской России, и здесь его талант историка, умение работать с документами, чрезвычайно их концентрируя, раскрывается в полной мере. Я бы вообще начинал читать Соловьёва с его XIII тома, где он переходит к Петру и перед нами предстаёт великолепная историческая картина.

Ключевский – блестящий остроумец, злой и жёлчный, и порой эта его жёлчность разъедает исторические факты и облики исторических героев. Но ему нельзя не отдать должного в том, что он первым увидел становление России (после Ивана III) как русского национального государства – концепция, которую с тех пор по идеологизированным соображениям пытаются изгнать из нашей историографии, но, надеюсь, она не поддастся.

– У вас есть любимые историки?

– Я очень люблю представителей постклассического поколения наших историков: «Очерки по истории Смуты» С.Ф.Платонова, «Обзор истории русской колонизации» М.К. Любавского, работы С.Б. Веселовского, М.Н. Тихомирова, В.Н. Шерстобоева (пожалуй, единственного, кто сумел у нас работать в жанре «тотальной истории» в духе школы «Анналов»).

Сергей Федорович Платонов – представитель постклассического поколения российских историков

Но главное, как мне кажется, вернуть в оборот активного чтения – и молодежи, и вообще образованных людей – древнерусские исторические памятники. Не только «Повесть временных лет», но и множество других летописей, исторических повестей, «Сказание» Авраамия Палицына, «Временник» Ивана Тимофеева и так далее. Я недавно сам с большим удовольствием прочел переизданную Иоасафовскую летопись, повествующую о становлении русского государства от Василия II до Василия III, и поразился: как много там ярких картин, символичных действий, слов, сцен, образов, которые почему-то не включены в наш канонический образ русской истории. Вот вместе с Софьей Палеолог в Москву пытается войти папский легат, несущий перед собой католический крыж. Как быть?

Дипломатический этикет требует его впустить, а ревность о православной вере – запретить ему эту наглядную демонстрацию в пользу Рима. Иван III в нерешительности. И тогда митрополит Филипп I выставляет ему ультиматум: «Он во врата граду, а яз, богомолец твой, другими враты из града». И Иван требует от легата всю агитацию убрать и ехать как частное лицо. Сильная сцена – наше «Париж стоит мессы», только с обратным знаком. И в летописях десятки таких сцен.

– У вас было немало статей, разоблачающих стереотипы и фальшивки. Вы такой ощущаете свою миссию перед русской историей?

– Меня очень тяготит то, как русская историческая память замусорена всевозможными фикциями, которые вносились в неё то из идеологических соображений, то просто по методологической неаккуратности, которые зачастую невероятно архаичны, методологически беспомощны и попросту не делают чести историографии просвещенного европейского народа в начале XXI века, годятся только для состязания мифов и контрмифов в странах третьего мира, с такой язвительностью описанного Марком Ферро в его книге «Как рассказывают историю детям в разных странах мира».

«Я бы обязательно ввёл в старших классах чтение византийских историков: Прокопия, Феофана, Льва Диакона, который писал и про нашего Святослава...» Лев Диакон — один из крупнейших византийских авторов второй половины X века

При этом я не против исторических мифов, этих сгустков эмоционально насыщенных исторических преданий и фигур. Но только мифы эти должны изготовляться с помощью новейшей методологически современной «электроники», а не паяльником и молотком. Вот, к примеру, отец Афинской демократии Перикл был в афинской экспедиции на Черном Море и, возможно, бывал в нашем Крыму, в Херсонесе и Пантикапее. Можно просто начать настаивать: «Раз был на Черном море, значит, был и там», на что западные скептики (а их много, и у них своя идеологическая ангажированность) заявят: «По источникам он дошел только до Синопа, а про Крым вы выдумываете». А можно поступить так, как сделал наш крупный античник И.Е. Суриков – при помощи тонких методов ономастики и просопографии доказать, что на кладбищах Херсонеса, Пантикапея, Ольвии есть плиты с афинскими именами. У греков на каждый полис имена были свои и мигрировали они только вместе с отношениями проксении – гостеприимства, между гражданами двух полисов. И если мы обнаруживаем в Крыму имена «Мегакл» - ближайший родственник Перикла, или «Ламах» – один из видных полководцев, соратников великого афинянина, то это говорит о том, что они как-то побывали в Крыму и установили отношения проксении с местными жителями. А когда это могло бы произойти, кроме этой экспедиции? И вот из домысла визит Перикла в Крым превращается в косвенно, но надёжно доказанный факт.

– Вы провели подобную работу, изучая битву на Калке?

– Мифологема, запущенная Л.Н. Гумилевым, что монголо-татары якобы напали на Русь в отместку за убийство своих послов перед битвой на Калке, всегда меня интересовала. Уже у Гумилева эта гипотеза приобрела прямо-таки гиперболизированный вид: «Монголы считали убийство посла – убийство доверившегося – таким страшным несмываемым преступлением, что считали, что совершивший его должен умереть, а его род быть уничтожен». Я встречал массу публицистических развитий и приложений этой гипотезы, так что в итоге у авторов получалось, будто русские сами были виноваты, что на них напали, их завоевали, что мы должны чуть ли не до сего дня платить и каяться за этот инцидент.

«Источников, которые позволят нам с доверием отнестись к версии Гумилева про битву на Калке, просто нет...». П. Рыженко, «Калка», 1996

Мне стало интересно, что же произошло на самом деле (современные историки-постмодернисты очень не любят эту формулу Ранке, но, если её не придерживаться, мы утонем в горах историографического мусора); какие источники позволяют нам с доверием отнестись к версии Гумилева. И оказалось, что их нет.

Во-первых, в арабской, персидской и китайской историографии, смотревшей на ситуацию с точки зрения монголов (часто с антипатией к ним, но всегда их глазами) есть множество описаний битвы на Калке, и ни в одной из них убийство монгольских послов не упоминается. А ведь логично, что, если бы это был для монголов casus belli, – они рассказали бы о нём всем и каждому, постарались бы его зафиксировать во всех историях. Уж точно рассказ об этом находился бы в фактически официальной биографии Субедэя. Ведь это убийство послов было бы главным обоснованием права монголов вторгнуться на Русь. Но ничего подобного. В связи с первой битвой монголов с русскими восточные источники рассказывают о чём угодно, кроме инцидента с послами. Единственный источник, откуда мы о нём знаем, - русская Новгородская первая летопись. Именно её автор, смотревший на ситуацию не монгольскими, а русскими глазами, счёл это убийство не вполне безупречным и потому отметил его. А если бы он промолчал, то ни из одного связанного с монголами источника мы бы об этой истории, якобы дававшей монголам повод разорить всю Русь, не узнали.

Суть учебников не столько в сообщении фактов и интересном изложении, сколько во впечатывании в головы учащихся определенных конвенций. Но для этого нужно установить сами конвенции, а это, вопрос, прежде всего, не исторической науки, а политики

Далее, все сложные построения Гумилева о русской вине базируются на тезисе: «Убийство доверившегося — оскорбление естества, следовательно, божества.  Люди, причастные к предательству, не должны жить и производить потомков, ибо монголы признавали коллективную ответственность и наличие наследственных признаков (мы бы сказали — генофонда)». Очевидно, что те, кто придерживается таких принципов, не поступают так и сами, иначе это не принципы, а обычное лицемерие захватчиков. И вот, просматривая хронику знаменитого Рашид-ад-Дина, персидского визиря, описавшего деяния Чингисхана, я нахожу историю о том, как прадед Чингисхана – Хабул-хан, убил китайских послов. И это описывается как дело подвига и геройства. А ведь, с точки зрения созданного Гумилевым мифа, это значило, что и Чингисхан, и его потомки, как потомки убийцы послов, не имели права на жизнь.

Другими словами, походы монголов на Русь как «месть оскорбленных монголов» за убийство послов на Калке – это выдумка и фикция. А сколько есть ещё таких фикций, зачастую не менее оскорбительных для русских? Неаккуратная, недостоверная, антинациональная история и поп-история провоцируют реакцию вроде: «А давайте вообще на достоверность наплюём, объявим эту неправильную историю подделкой, а себе выдумаем новую».

– Особенностью большинства ваших статей является то, что они читабельны, внятны. Быть может, именно так следовало бы писать школьный – или вузовский – учебник истории. У вас нет такого замысла?

– Замысел есть, и давно. С завидной регулярностью мои друзья, знакомые издатели, читатели призывают меня взяться за это дело. Но школьный и вузовский учебник – это вообще особые жанры. Суть их не столько в сообщении фактов и интересном изложении, сколько во впечатывании в головы учащихся определенных конвенций: об этом мы думаем так-то, а это мы описываем эдак. Но для этого нужно установить сами конвенции, а это, прежде всего, не вопрос исторической науки, а вопрос политики. И, собственно, этим я сейчас занимаюсь в качестве общественного деятеля и публициста. Если мне удастся сделать то, что я хочу, а потом ещё хватит времени на то, чтобы записать эти конвенции, то это, конечно, будет счастьем.

Беседовала Татьяна Шабаева