Ферапонтовы обители

Есть места, где пространство и время ощущаются как-то по-иному, не так, как во всём остальном мире. Белозерье веками призывало, очаровывало и творило подвижников. О Кирилле Белозерском, как и об основанном им монастыре-крепости, известно много. У нас же речь пойдёт о человеке, который, собственно, и сделал Кирилла Белозерского Белозерским. И о его обители. Вернее, о двух обителях.

Преподобный Ферапонт. Икона. Сер. XVII века

«Не хитр грамоте, но душевную доброту и ум здрав стяжа»… Будущий преподобный Ферапонт, а в миру боярин Фёдор Поскочин родился в 1335 году (дата спорная) в Волоколамске. С детства вёл благочестивую жизнь и в возрасте лет тридцати пяти — сорока втайне ото всех отправился в Москву, в Симонов монастырь. Каким-то чудом Фёдору удалось уговорить архимандрита позволить ему сразу принять иночество. Ведь по существовавшим тогда правилам прежде следовало не менее шести лет ходить в послушниках!

Однако Ферапонт доверие оправдал: тут же стал вести весьма строгий образ жизни, за что снискал всеобщее уважение. Там, в Симоновом монастыре, он и познакомился с двумя людьми, определившими всю его дальнейшую жизнь. Его учителем стал Сергий Радонежский, заглядывавший в Симонов для бесед с монахами. А другом и единомышленником — тот самый Кирилл.

Пользуясь доверием братии, Ферапонт часто бывал с поручениями далеко за пределами не только монастыря, но и города. И вот однажды — уже шестидесяти лет от роду — он отправился за шестьсот вёрст от Москвы, в Белозерье. И проникся заповедной красотой этих мест, словно созданных для тихой, уединённой жизни.

А ещё рассказывают: в то же самое время, что Ферапонт был на Севере, оставшемуся в Москве Кириллу явилась Богородица: «Кирилле, изыди отсюду и гряди на Белое езеро, и добр покой обрящеши: тамо бо уготовах тебе место, на нем же спасешися». Так что, когда Ферапонт вернулся, его друг стал подробно расспрашивать о местах, где тот недавно побывал. Через некоторое время монахи, испросив благословения, отправились в путь, оставив обитель, в которой провели почти четверть века.

Сначала они вместе строили новый монастырь (знаменитый Кирилло-Белозерский), но потом Ферапонт, ища отшельнической жизни, ушёл чуть дальше на северо-восток, на выбранное им место между Бородавским и Пасским озёрами. Там он планировал провести остаток жизни в уединённой молитве. Жил в простой деревянной келье, которая тем не менее время от времени подвергалась разбойничьим налётам. Терпеливый Ферапонт неустанно объяснял лихим людям, что у монахов нет и быть не может никаких богатств, и искать им здесь нечего…

Со временем уединение подвижника начали нарушать желающие разделить с ним его труды. И, когда таких добровольцев набралось человек десять, они создали монастырь, который позже назвали Ферапонтовым. Сам его основатель категорически отказался принимать сан игумена: он искренне считал себя «самым чёрным и самым грешным» и продолжал выполнять тяжёлую работу — носить воду и колоть дрова, хотя одновременно оставался духовным отцом для братии и всех, кто приходил к нему. Сам же за советом предпочитал обращаться по-прежнему к Кириллу Белозерскому.

В Ферапонтовом монастыре действовал строгий устав: в кельях не разрешалось держать ничего, кроме икон и священных книг. В трапезной всегда было тихо. Сейчас в обители музей. Экскурсионные группы, известно, не всегда отличаются тишиной... но спокойная, даже суровая, размеренная строгость каким-то непостижимым образом передалась от обители светскому заведению. Будто сами стены эти отталкивают суету. Здесь, как и много столетий назад, — свой ритм. Льнут друг к другу небольшие храмы. Элегантные шатры (неистовый Патриарх Никон ещё не начал «чистить» русское зодчество) словно сшивают землю и небо — такое близкое, что, когда стоишь над высоким берегом озера, кажется: это не ветер теребит причёску, а облака, пробегающие над тобой, запутываются в волосах. Хорошо известны строки поэта Николая Рубцова:

В потемневших лучах горизонта

Я смотрел на окрестности те,

Где узрела душа Ферапонта

Что-то Божье в земной красоте.

И однажды возникло из грёзы,

Из молящейся этой души,

Как трава, как вода, как берёзы

Диво дивное в русской глуши!

А в диве, как в шкатулке с секретом, заключено ещё одно диво — фрески Дионисия. Так что Ферапонтов монастырь — это к тому же и объект Всемирного наследия ЮНЕСКО. С ним, конечно, у нас в наше «креативное» время весьма креативненько обращаются... однако, как говорится, понимающему достаточно.

Что до Дионисия, родился он ориентировочно в 1440 году и прожил чуть более шестидесяти лет. Происходил из весьма знатной семьи: в документе, который называется «Род иконника Дионисия», в числе предков изографа значатся ростовский святой Пётр и несколько князей. Также известно, что артель, которую возглавлял иконник, трудилась и в Московском Кремле, и в Иосифо-Волоколамском монастыре. Их работы, возможно, есть в Смоленске, Троице-Сергиевой лавре, Дмитрове, Вологде… А самая ранняя из его известных работ — росписи в Пафнутьевом Боровском монастыре.

В конце XV века Дионисий вместе со своими сыновьями Феодосием и Владимиром отправился в белозерский край: в тех местах тогда открывалось много новых храмов и монашеских обителей, работы у изографов имелось предостаточно. И так сложилось, что именно фрескам Ферапонтова монастыря было суждено стать единственными росписями Дионисия, которые сохранились полностью до наших дней. Шестьсот квадратных метров, не испорченных позднейшими «украшательствами» или малограмотными «реставрациями» вроде бы из лучших побуждений (о, эти лучшие побуждения!). Это рука художника: видны даже нахлёсты швов наложенного на стены грунта-левкаса. А как удивительно легки и ярки краски! Кажется, над их чистотой и глубиной не властно время, или, словами местной поэтессы Елены Смирновой: «Как будто пять лет — не столетий! — с писания фресок прошли».

Секрет этих красок, возможно, разгадать не удастся уже никогда. А ведь, кажется, шанс был, судя по истории, рассказанной в книге Елены Стрельниковой «Ферапонтовские посиделки». Это история некого местного деда Кирсана. Много трудностей выпало на его долю за долгую жизнь. Но выручали его гармошки — он прекрасно умел их делать. И вот однажды обнаружил Кирсан в соборе тайник. Думал, в нём деньги, а там оказались горшочки с краской. Времена стояли непростые, все заботились о хлебе насущном… и дед извёл находку на свои гармошки. Говорят, самые яркие и красивые они у него вышли. Когда специалисты подметили да спохватились, остались лишь крупицы, по которым и вычислили: краски-то были, видать, те самые, дионисиевские. Не исключено, что сам художник и спрятал их в соборе — на случай, если придётся со временем его потомкам поновлять росписи... Чудны тайны и дивны сказы невероятного Белозерья.

…А Ферапонту не суждено было провести остаток дней в этом дивном краю. Слава о нём распространилась далеко по Русской земле, и вот однажды приехали посланники от можайского князя Андрея, сына Дмитрия Донского. Он хотел построить близ своего города обитель, давно искал старца, которому смог бы это доверить. Выбор князя пал на Ферапонта. Ведь у него, ко всему прочему, имелся опыт в устроении монастырей... Семидесятилетний подвижник очень не хотел покидать насиженное место и идти «в мир, на смех людям», однако князь умел просить. И вот Ферапонт возвращается почти что в родные края (от Можайска до Волоколамска ста вёрст нет) и в очередной раз в своей жизни начинает всё с нуля.

«Нуль», конечно, оказался условный — Андрей Можайский помогал в устроении обители и на средства не скупился. Первый храм Рождества Богородицы был заложен в 1408 году на берегу Москвы-реки, «на лужке» (отсюда и название монастыря — Лужецкий, с ударением на второй слог). Большинство построек в то время было деревянными, хотя собор Ферапонт ставил сразу каменным. Век спустя его решили расширить: тот храм, что стоит сейчас, построили в 1524–1547 годах. Он стал одним из первых пятиглавых монастырских соборов в нашей стране (если не самым первым, хотя это доподлинно сказать трудно).

Сегодня главы блестят золотом, но это современный «тренд» — изначально они были «крыты чешуею деревянною», то есть лемехом — исконная русская традиция, о которой в наше время почему-то забывают (и даже на деревянные храмы стремятся поставить типовую «золочёную луковицу», создавая архитектурный нонсенс). В 1960-х годах советские реставраторы вернули «шлемы» с лемехом, однако саму реставрацию почему-то не закончили. Уже в наше время доделали, как есть.

Глядя на Рождественский храм, вспоминаешь то ли соборы Московского Кремля, то ли древности Новгорода Великого. Точёные формы, тщательно выверенные пропорции, лаконичный орнамент — старинные традиции национальной архитектуры до пришествия «узорочья». Древние мастера были убеждены, что гармония сооружения достигается не пестротой внешней отделки, а совершенством геометрии. Умели создать этот удивительный эффект — слияние монументальности и лёгкости, когда сооружение, казавшееся издали вроде бы массивным и коренастым, по мере приближения к нему словно взмывает вверх, быстро — до стремительности. Наверное, подобное удивление гость из древности испытал бы при виде авиалайнера: как эта махина летит? Мы же удивляемся древним соборам…

А ведь этой красоты могло не быть. В 1812 году в стенах обители квартировали бойцы французского генерала Жана Жюно. Сей исторический персонаж известен в основном тем, что не смог выполнить приказ Наполеона и отрезать отходящую русскую армию у Смоленска (как воскликнул в сердцах о своём военачальнике император: «Из-за него я теряю кампанию!»), а потом положил добрую часть своего Вестфальского корпуса в безуспешной попытке взять Багратионовы флеши при Бородине. После этого сомнительного подвига обессиленные остатки корпуса на Москву не пошли и остались в Можайске.

Когда Великая армия отступала, Жюно решил, видимо, напоследок отличиться, раз уж на поле боя это у него не вышло. «Просвещённые» французы свалили в соборе мешки с порохом, подвели фитили и подожгли иконостас. Взрыва хватило бы, чтобы разнести всё вокруг. Страшную трагедию предотвратил героический поступок простого монастырского служителя Ивана Матвеева: вбежав в полыхающий храм, он погасил фитили и вынес порох. Сгорел только иконостас. Уже через пару недель в обитель вернулась братия…

А в ХХ веке монастырь чуть не лишился главной святыни — мощей преподобного Ферапонта. Он прожил в обители под Можайском почти двадцать лет и преставился в 1426 году глубоким старцем — ему было за девяносто. Мощи покоились под спудом в церкви Иоанна Лествичника (позже переосвящённой во имя Ферапонта). До них даже французы не добрались, хотя и разграбили раку над усыпальницей. Храм сломали в 1930-е. Мощи удалось сохранить — их перенесли в надвратную Преображенскую церковь. А на месте Ферапонтовской — крест над фундаментом. Вроде бы храм хотят восстановить, да всё никак не определятся, в каких формах. Свято место пусто не бывает.

Наталья и Григорий ЕМЕЛЬЯНОВЫ