Несвоевременный гений

150 лет назад родился Сергей Рахманинов, композитор, в судьбе которого только Время всё расставило по своим местам.

С чьей-то лёгкой руки с незапамятных времён люди верят, что гении всегда появляются на свет в нужном месте и в нужное время просто потому, что Мироздание не может без них обойтись. В крайнем случае, они время опережают.  Увы, правил без исключения не бывает. Сергей Васильевич Рахманинов исключение как раз такого рода – его можно смело назвать гением «припозднившимся».

Из века в век музыка текла полноводной рекой, вбирающей разные ручейки в одно общее русло. Композиторы-современники, даже принадлежа к разным школам и традициям, всё равно мыслили в одной системе координат. А Рахманинов пришёл в мир тогда, когда музыка из единого потока растеклась ручьями во всех мыслимых и немыслимых направлениях, зачастую – диаметрально противоположных. Стили и направления множились в геометрической прогрессии, существовали каждое по своим собственным законам и правилам, а некоторые и вовсе никаких правил не признавали. Должно было пройти довольно много времени, прежде чем многовекторность музыкального пространства стала восприниматься как норма.

Для человека, который, если верить Юрию Нагибину, с юных лет воспитывавшего в себе «самообладание, постоянный внутренний контроль, сосредоточенность личности на пребывании в ясном, целостном, неразорванном бытии» такое положение вещей было немыслимым. Авангард в любых его проявлениях и формах не был для Рахманинова музыкой в его понимании этого слова. Нет, он не отрицал одаренности тех, кто рвал милые его сердцу узы, чтимые им каноны, просто он не хотел изъясняться на языках, в которых для него напрочь отсутствовали красота и гармония. В минуты сердечной невзгоды Сергей Васильевич сетовал: «…Музыка, которую мне хотелось бы сочинять, сегодня неприемлема».

Сегодня Сергей Рахманинов, как и Чайковский, является самым известным и наиболее часто исполняемым русским композитором в мире. Его называют последним рыцарем романтизма в музыке и в этом, пожалуй, главный секрет необходимости Рахманинова современному человеку, не чуждому классики. Он сочинял, касаясь не столько клавиш, сколько струн человеческого сердца, заставляя их вибрировать в ответ на самые тонкие и возвышенные чувства. В Рахманинове романтизм взмыл к своей последней вершине и парит над нею по сию пору, неподвластный реке музыки, водопадом устремившейся в авангард в начале ХХ столетия. Но всё это кажется аксиомой сегодня. Век с лишним тому назад это было теоремой, которую ещё предстояло доказать.

На родине, которую ему пришлось покинуть, самое его имя долгое время старались вообще не упоминать. Хотя отъезд из страны Рахманинова не предполагал эмиграции: осенью 1917 года он получил из Стокгольма приглашение выступить с концертами, и только по прошествии многих месяцев ему стало понятно, что СССР для него не тождественен России, и ради возвращения на землю предков ему придётся отказаться и от самого себя, и от своей музыки, а изменить ни тому, ни другому он был не в состоянии. При этом, Сергей Васильевич до конца своих дней тосковал по родным небесам и, где бы он ни жил, круг его постоянного общения составляли, в основном, соотечественники.

На западе, где он искал творческой свободы, Рахманинова считали величайшим пианистом и дирижёром, отказываясь признать гениальным композитором. За исполнительское мастерство его ставили в один ряд с Антоном Рубинштейном и Ференцем Листом. Сергей Васильевич действительно был пианистом милостью Божией. Современники были единодушны: «Рахманинова как исполнителя нельзя назвать пианистом в общем смысле этого слова, ибо он является прежде всего не виртуозом, а могучим художником фортепиано». Дирижёрские лавры он оспаривал у гремевшего по всей Европе Артура Никиша, которого впоследствии назовут основателем современной школы дирижирования.

Но сам-то он в первую очередь считал себя композитором. А мир, воскуривший фимиам всяческим авангардам и неоклассицизмам не простил ему верности мелодике. Правившие умами «футуристы», вроде Хиндемита и Шёнберга, поставившие во главу угла «всемирность» то есть наднациональность музыки – не приняли его подчёркнутую русскость. Рахманинов, как бы остро ни ощущал свою «старомодность» и не собирался отказываться ни от того, ни от другого. Треть жизни проведший вне России, он оставался исключительно русским композитором, наполняя свои произведения «всем лучшим, что было и есть в нашей природе, культуре и характере».

Впрочем, и в России в начале ХХ столетия это отнюдь не считалось достоинством. Достаточно вспомнить пронзительные строки Юрия Нагибина из «Мемориального концерта»: «…композитора Рахманинова обвиняли в традиционализме, будто не замечая, что он продолжает ведущую линию русского искусства: его человечность, лиризм, духовную ясность. И сквозь всю скорбь и печаль – веру в будущее. Передовое студенчество ценило Рахманинова, оно слышало в его «Весенних водах» не только шум молодой воды, а во Втором концерте не только сердечную грусть. Да разве студенты распоряжаются музыкальными репутациями? Их создают кружки, салоны и в первую очередь влиятельные критики. В Петербурге авторитетный Каратыгин, а в Москве не менее громкий Сабанеев яростно разрушали музыкальное здание Рахманинова».

Серёжа родился с даром чувствовать музыку, существующую в пространстве вокруг него, какой бы причудливой она ни казалась. Музыкальный способности копили для него несколько поколений предков, начиная чуть ли не с прадеда. Мать передала их сыну и стала его первой наставницей. Серёжа сел к инструменту в четыре года. Но такая чувствительность не только дар, но и тяжкая ноша для любой тонкой и чуткой натуры. Погружённый в стихию, слышимую только им, Рахманинову было трудно выныривать оттуда в обыденный мир. Он трудно сходился с людьми, избегал шумного общества, мало кого пускал к себе в душу и часто впадал в депрессию. Беспредельное благородство сочеталось в нём с полным неумением держать удары судьбы, а их в его жизни было немало.

В Петербургской консерватории Рахманинов оказался чужим среди своих – все три года учёба не ладилась. Зато Московскую окончил с Большой золотой медалью и пятёркой с тремя плюсами, выставленными самим Чайковским за дипломную одноактную оперу «Алеко». Его имя записали золотыми буквами на мраморную доску в Малом зале консерватории. И за этим триумфом практически сразу последовало оглушительное фиаско, причиной которого стал не столько композитор, сколько дирижёр, вставший за пульт Первой симфонии – Александр Глазунов «заплутал» в её непривычных гармониях. И композитор на три долгих года утратил голос.

Для творческих натур кризисы благотворны – Рахманинов вышел из него, уже в полной мере овладев своим собственным языком, каким он хотел общаться с миром. Один за другим на свет рождаются шедевры – Второй и Третий концерты для фортепиано с оркестром, Вторая симфония, кантата «Весна», романсы, прелюдии, а затем и «Литургия Иоанна Златоуста», и «Всенощное бдение».

Во второй раз молчание композитора длилось значительно дольше – он мучительно переживал разлуку с родиной, находя в концертировании не только средства к существованию, но и утешение: «Концерты – моя единственная радость. Если вы лишите меня их, я изведусь. Если я чувствую какую-нибудь боль, она прекращается, когда я играю. Нет, я не могу меньше играть. Если я не буду работать, я зачахну. Нет... Лучше умереть на эстраде». Вдали от России Рахманинов написал совсем немного, но созданное им на закате лет пополнило сокровищницу мировой музыки – Четвёртый концерт, «Рапсодия на тему Паганини», Третья симфония, «Симфонические танцы».

«Музыка, – считал Рахманинов, – прежде всего должна быть любима; должна идти от сердца и быть обращена к сердцу. Иначе её надо лишить надежды быть вечным и нетленным искусством». Его музыку этой надежды никто не лишит…