«Через горнило сомнений»

200 лет назад родился Фёдор Достоевский. О том, как менялись политические и философские взгляды писателя, в интервью «Историку» рассказал президент Фонда Достоевского, доктор филологических наук, профессор Игорь Волгин.

Достоевский открыл новое знание о каждом из нас, показал предельные возможности человека в самопознании. «Увы, человечество после него не изменилось к лучшему, но, несомненно, стало больше понимать о себе», — считает профессор Игорь Волгин.

«В революцию ринутся идеалисты»

— Можно ли утверждать, что молодой Достоевский тяготел к западничеству, как и многие литераторы из круга журнала «Отечественные записки», в который он попал?

— В известном смысле это так, если говорить о его увлечении идеями Шарля Фурье и других европейских социалистов-утопистов. Но не только в этих идеях дело. Его пленяла европейская старина, связанная в том числе с далеким прошлым христианства, с еще более древними античными временами. Позже в «Зимних заметках о летних впечатлениях» он писал: «Ведь все, решительно почти все, что есть в нас развития, науки, искусства, гражданственности, человечности, все, все ведь это оттуда, из той же страны святых чудес! Ведь вся наша жизнь по европейским складам еще с самого первого детства сложилась. Неужели же кто-нибудь из нас мог устоять против этого влияния, призыва, давления? Как еще не переродились мы окончательно в европейцев?» Пересмотр (вернее, корректировка) Достоевским подобного отношения начался, вероятно, на каторге и особенно усугубился во время его первой зарубежной поездки летом 1862 года, которая резко усилила неприятие писателем победившего на Западе нового буржуазного порядка. В итоге Иван Карамазов говорит брату Алеше, что Европа — это кладбище, на котором «лежат дорогие покойники»…

— Был ли Достоевский в молодости революционером? И можно ли считать, что потом он резко переменил свои взгляды?

— Понятие «революционер», если не иметь в виду «революцию духа», на мой взгляд, Достоевскому мало подходит, хотя он думал о серьезных политических преобразованиях. Он хотел бы искоренить «важные пороки» России: крепостничество, бюрократию, деспотизм. Достоевский не мог примириться с социальным неравенством. Но я остерегся бы утверждать, что он отвергал саму идею монархии — даже тогда, в 1849 году, когда посещал пятничные посиделки у Михаила Петрашевского.

Писатель мечтал совокупить русскую историческую власть с идеалами добра и правды, придать этой надчеловеческой силе иной — человеческий — облик, то есть создать своего рода «самодержавие с человеческим лицом». Не будучи правоверным фурьеристом, он был поражен «изящной стороной» социалистических утопий, и эта тяга к красоте, неотделимая от истины, останется у него навсегда. Сколь ни парадоксально, несомненное отрицание им революционных методов преобразования действительности могло соотноситься с нравственными идеалами (именно с идеалами, но отнюдь не с практикой!) русской революции. Достоевский ненавидел террор и не знал никаких ему оправданий. Но понимал также, что болезнь глубоко поразила Россию, захватив даже таких «чистых сердцем» юношей, как Алеша Карамазов. По одной из версий продолжения романа «Братья Карамазовы», Алеша — его любимый герой, христианский идеалист — становился цареубийцей и оказывался на эшафоте. Писатель хотел на судьбе Алеши показать ужас происходящего в России. Предчувствие им того, что в революцию ринутся идеалисты, а не только бесы из одноименного романа, дает ключ к пониманию трагических потрясений XX века. Я подробно писал об этом в книге «Последний год Достоевского».

 

Опыт познания жизни

— «Роман» молодого Достоевского с петрашевцами был закономерен или случаен?

— Частично этот «роман» был вызван разрывом с некогда дружеским ему кругом Виссариона Белинского, частично — искренним стремлением к изменению существующего порядка вещей. Интересно, что в своих показаниях на допросах в Следственной комиссии Достоевский даже готов был признать следующее: «…если желать лучшего есть либерализм, вольнодумство, то в этом смысле, может быть, я вольнодумец». Но при этом он напрочь отвергал радикальные методы: «Не думаю, чтоб нашелся в России любитель русского бунта». Однако надо иметь в виду еще одно обстоятельство. Вхождение Достоевского в круг петрашевцев совпало с некоторой «пробуксовкой» его творческой манеры, с «инерцией стиля». Тогда он только шел к своим главным книгам. Достоевский остро ощущал потребность того, что изображенные им впоследствии каторжники именуют «переменой судьбы». Конечно, это не суицидальный синдром, но по крайней мере подсознательная тяга к каким-то внешним если не потрясениям, то кардинальным сдвигам. Такова была его дорога на эшафот.

Достоевский. Худ. А.А. Колеров. 1992 год

 

— Получается, для литературной биографии каторжная трагедия оказалась чуть ли не необходимой?

— С этим, быть может, трудно примириться, но главные книги Достоевский написал именно после каторги, что вряд ли случайно.

— Как каторга повлияла на взгляды писателя? Этот тяжелый опыт просматривается во всех его поздних романах…

— Каторжный опыт оказался для него бесценным. И не только в плане познания жизни, но и в духовном отношении. Дело даже не в том, что никто из русских писателей надолго не сходился с народом так близко. В Сибири произошло не только «открытие России». Не менее важно, что Достоевский постиг какие-то фундаментальные, я бы даже сказал, онтологические вещи — и в плане человеческой психологии, и в смысле ценностей христианства. Недаром знаменитые слова о том, что он хотел бы скорее остаться «со Христом, нежели с истиной», были сказаны им сразу же после выхода из Омского острога.

— Достоевский вернулся в Петербург противником своих прежних соратников?

— Все гораздо сложнее. Только что я закончил большую работу, посвященную первой зарубежной поездке Достоевского 1862 года. Он описывает свое «открытие Европы» в «Зимних заметках о летних впечатлениях». Но там, естественно, ни слова не говорится о его тайном визите к лондонскому изгнаннику, то есть к Александру Герцену. Герцен оказался фигурой умолчания. Но они плотно общались, обменялись фотографиями, а Достоевский презентовал ему свои «Записки из Мертвого дома». Это было важно для обоих. О чем они толковали, нам неизвестно. Однако автор «Записок» явился к автору «Былого и дум» вскоре после грандиозных майских пожаров в Петербурге. Перед отъездом он получил «кровавую» ультрареволюционную прокламацию «Молодая Россия». Достоевский немедленно посетил Николая Чернышевского и просил его воздействовать на радикальную молодежь, успокоить ее. В России в это время началась травля Герцена, косвенно обвиняемого в произошедших поджогах. Обо всем этом, несомненно, шла речь и в Лондоне: я постарался реконструировать диалог Достоевского и Герцена…

«Новый Гоголь явился!» В.Г. Белинский, Ф.М. Достоевский и Н.А. Некрасов в 1845 году. Худ. Б.И. Лебедев. 1948 год

 

— То есть после каторги Достоевский опять — вольно или невольно — оказался в кругу революционеров?

— Разумеется, он не считал себя единомышленником Герцена, Чернышевского или Дмитрия Писарева, еще одного известного литературного критика тех лет. Но тут есть важный для Достоевского момент: Герцен осуществил его давнюю мечту о вольной печати. Ведь накануне ареста в 1849 году писатель реально был участником «типографической семерки», пытавшейся создать первую в России подпольную типографию (подробнее об этом я рассказал в книге «Пропавший заговор. Достоевский: дорога на эшафот»). Герценовский станок заработал через четыре года после процесса петрашевцев. Вспомним также, что и Чернышевский, и Писарев проходили в конечном счете по делам о нелегальных типографиях. И что еще поразительнее, в дни пребывания Достоевского в Лондоне жандармы нагрянули в Ясную Поляну, к Льву Толстому, — и тоже искали подпольный печатный станок. Так что как минимум в одном — необходимости существования неподцензурной, «вольной», по выражению Герцена, русской печати (желательно, конечно, легальной!) — они были солидарны…

Портрет писателя А.И. Герцена. Худ. Н.Н. Ге. 1867 год

 

Через силу отрицания

— Мы обычно воспринимаем Достоевского как глубоко верующего человека. Всегда ли это было так, испытывал ли он колебания и сомнения, свойственные рациональному XIX веку?

— Достоевский вырос в достаточно патриархальном православном семействе и никогда, насколько можно судить, не отступал от основ христианской веры. Но это не значит, что он воспринимал христианство как некий незыблемый догмат. К нему вполне можно отнести слова поэта: «Во всем мне хочется дойти до самой сути». Достоевский признавался в своей последней записной тетради: «Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла».

Можно сказать, что впервые это горнило раздул Белинский, выступивший в данном случае в роли ересиарха. «Он тотчас же бросился… обращать меня в свою веру. <…> Я застал его страстным социалистом, и он прямо начал со мной с атеизма», — вспоминал Достоевский в «Дневнике писателя» в 1873 году. Есть у него и более острые признания на этот счет.

«Этот человек [Белинский], — писал Достоевский Николаю Страхову, литературному критику и философу почвеннического направления, — ругал мне Христа по-матерну». Свое восприятие подобных кощунств писатель воспроизводит с помощью цитаты из самого Белинского: «Мне даже умилительно смотреть на него [говорит Белинский]: каждый-то раз, когда я вот так помяну Христа, у него все лицо изменяется, точно заплакать хочет…» Зимой 1854 года, сразу после окончания каторги, Достоевский писал жене декабриста Наталье Дмитриевне Фонвизиной: «Нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовию говорю себе, что и не может быть».

— И Достоевский отстаивал это убеждение, осознанно считал, что оно необходимо человечеству?

— Идеал Христа, по его мнению, должен был преобразить мир. Он пытался внести религиозную этику в повседневную жизнь и даже политику: «Надо, чтоб и в политических организмах была признаваема та же правда, та самая Христова правда, как и для каждого верующего. Хоть где-нибудь да должна же сохраняться эта правда, хоть какая-нибудь из наций да должна же светить. Иначе что же будет: все затемнится, замешается и потонет в цинизме». Но это не отменяет «горнила сомнений»: иначе говоря, шел трудный внутренний диалог. Недаром в последней тетради Достоевского в набросках ответа критикам по поводу трех центральных глав романа «Братья Карамазовы» сказано: «Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицание Бога, какое положено в "Инквизиторе" и в предшествовавшей главе, которому ответом служит весь роман. Не как дурак же, фанатик, я верую в Бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием! Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицание, которое перешел я. Им ли меня учить!..» Здесь ощутим важный для него внутренний спор. Сила отрицания — один из могучих движителей его творчества.

Каторжники, направляемые на работу. Иллюстрация к «Запискам из Мертвого дома». Худ. Н.Н. Каразин. 1890-е годы

 

Духовный лидер и «юродивый»

— Верно ли, что Достоевский с его религиозными взглядами на жизнь оставался белой вороной в литературных кругах, что его не признавали, не принимали, не понимали?

— Конечно, он ни на кого не был похож, выделялся в любом сообществе «лица необщим выраженьем». Но как писатель Достоевский был вполне признан и практически всегда (за исключением нескольких коротких эпизодов) находился в фокусе общественного внимания. Другое дело, что в его судьбе неоднократно возникали моменты отторжения от того или иного литературного круга. Например, болезненным вышло расставание с первоначально приветившим его кругом Белинского. Или вспомним резкий разрыв с теми, кого принято называть «либерально-демократическими кругами». Впрочем, даже после «одиозных» для этих людей «Бесов» «патрон» тогдашних революционных демократов Николай Некрасов опубликовал «Подростка» в «Отечественных записках». И это притом, что Достоевский был едва ли не первым, кто почувствовал опасность воинствующего либерализма. Он говорил: «Либеральная полиция выводит из зала всех несогласных». Казалось бы, Некрасов должен был чураться «реакционера», но — нет.

Литературная репутация Достоевского, несомненно, всегда оставалась высокой и в этих кругах. Кроме того, «Дневник писателя», имевший сопоставимую с тиражами крупнейших тогдашних изданий аудиторию, сделал его автора одним из духовных лидеров нации. Попытка поговорить с читателями от первого лица, под видом «дневниковости» обсуждать волнующие общество проблемы принесла неожиданный успех. Кстати, так было положено начало обратной связи писателя с его аудиторией. Работая с архивом Достоевского, я нашел несколько сотен читательских писем. Он был первым писателем в России, который получал такое количество отзывов, вопросов — и отвечал на них. Нередко это находило выражение и в «Дневнике писателя».

— Но ведь известны журнальные выпады против того же «Дневника писателя»?

— Да, можно говорить о беспрецедентной журнальной травле Достоевского, произведения которого пытались объявить «болезненным явлением». Причем в тональности, не применимой ни к одному из сопоставимых с ним современников. Таковы, скажем, оценки «Дневника писателя» за 1880 год (с Пушкинской речью и авторскими комментариями к ней). «Это бред какого-то юродивого мистика, а отнюдь не суждение здравомыслящего человека», — писал журнал «Слово». Он «явление совершенно той же категории, к которой относится… двуголовый теленок», — вторило ему «Русское богатство». «Нам кажется, что господин Достоевский болен, и мы советовали бы его близким уговорить его серьезно полечиться, а то, пожалуй, могут выйти очень печальные последствия… убеждать такого противника все равно что лечить мертвого» — это то же «Слово». Душа писателя преисполнена «всякой мерзости лицемерия и славянофильской лжи», — утверждал литературно-политический ежемесячник «Дело». Однажды Достоевский задался вопросом в своей записной книжке: «"Болезненные произведения". Но самое здоровье ваше есть уже болезнь. И что можете знать вы в здоровье?»

 

Писатель души человеческой

— Достоевского часто называют основоположником психологического романа. Почему именно его творчество взято за точку отсчета? Чем психологизм Достоевского принципиально отличается от психологизма Пушкина, Лермонтова или Гоголя, неменьших знатоков человеческой души?

— Вот что сказал по этому поводу сам Достоевский: «Меня зовут психологом: неправда, я лишь реалист в высшем смысле, то есть изображаю все глубины души человеческой». Но оба эти определения вполне совместимы. Надо иметь в виду, что психология во времена Достоевского была весьма несовершенна и вызывала у него известный скептицизм. Очевидно, он полагал, что «глубины души человеческой» недосягаемы для тогдашней науки. Конечно, и Пушкин, и Лермонтов, и Гоголь — замечательные психологи. Однако Достоевский пошел дальше — в глубины (причем часто в темные глубины) человеческого духа. Он немыслимо расширил диапазон психологических проникновений. И, будучи «реалистом в высшем смысле», Достоевский неизменно изображает сущность человека, его душевное естество, нередко потаенное, — но именно это, а не какую-то другую реальность.

В 1860-х годах издаваемые братьями Достоевскими журналы «Эпоха» и «Время» вступили в острую полемику с журналом «Современник», лидерами которого были три Николая — Некрасов, Чернышевский и Добролюбов (изображены в центре)

 

— В какой книге Достоевского наиболее полно и точно отразилось его мировоззрение? Как вы считаете, можно ли выделить такое сокровенное произведение?

Вечеринка. Худ. В.Е. Маковский. 1875–1897 годы

 

— Трудно сказать. Пожалуй, такого отдельного произведения все же не существует. Мир Достоевского — это очень целостная реальность, где нравственные (да и художественные) константы переходят из текста в текст. Начиная с его литературного дебюта, «Бедных людей», и до последних строк «Дневника писателя». И непродуктивно разделять Достоевского на «художника» и «мыслителя», хотя это долгое время имело место в нашей историко-литературной традиции. Другое дело, что эта целостность отнюдь не однородна, она заключает в себе немало внутренних противоборств. Неисчерпаемость Достоевского определяется, в частности, и этим «подводным» обстоятельством. Но есть некое этическое и эстетическое ядро, которое держит все остальное.

 

Любимое детище

— А был ли у самого Достоевского любимый роман из тех, что он создал?

— Он выделял «Идиота», хотя то и дело оговаривал, что роман «не удался», что он «неудовлетворителен». Надо сказать, что Достоевский очень критично относился к собственным произведениям. Он даже сам собирался писать критику на свое любимое детище. Но все-таки, по его мнению, это был «добрый товар». Очевидно, ему была чрезвычайно дорога мысль о «положительно прекрасном человеке», и очень хотелось, чтобы эта мысль дошла до читателей. «Я не за роман, а за идею мою стою» — это слова Достоевского, весьма показательные и точные. Он противопоставляет своего героя ожесточению мира, и ничего важнее для него быть не может. В этой книге писатель высказал и немало глубоко личного, и того, что считал важнейшим из своих исканий. К тому же ни один роман Достоевский не писал в столь экстремальных, стесненных условиях. Взяв аванс за будущее произведение у издателя Михаила Каткова, он уехал с молодой женой за границу. Денег не хватало. Писатель пытался поправить дела игрой в рулетку, но дочиста проигрался. И он все поставил на этот роман — и личную, и литературную жизнь. Возможно, эти обстоятельства тоже повлияли на его особое отношение к «Идиоту».

— Как вы думаете, кто из персонажей Достоевского ближе всех к нему по мировоззрению, по взглядам? Можно ли назвать его любимого героя?

— Я бы сказал, что ему близки (разумеется, не в идеологическом, а в художественном отношении) все его герои: каждого он должен был пропустить через себя.

Конечно, в уста одних он вкладывал свои заветные убеждения, а в уста иных — нет. Но это не означает, что первые получали какие-либо художественные преимущества. Достоевский обладал способностью понимания другого, проникновения в чужой психический мир. Он понимал двойственную природу человека, когда «идеал Мадонны и идеал содомский», по его собственному выражению, уживаются в одной личности, как это ни трагично.

Князь Мышкин в семье Епанчиных. Иллюстрация к роману «Идиот». Худ. Л.Е. Фейнберг. 1948 год

 

Неотделим от истории

— Среди произведений Достоевского нет исторических романов. Почему? Насколько занимала его история?

— Действительно, почти все, что он написал, посвящено современности. Но Достоевский прекрасно знал отечественную историю: еще в раннем детстве в родительском доме он слушал по вечерам чтение «Истории государства  Российского» Николая Карамзина. И в романистике Достоевского, и в его публицистике содержится значительное число реминисценций, отсылающих нас к событиям как русской, так и мировой истории. А некоторые сюжеты, например знаменитая «Легенда о великом инквизиторе», сотворены воображением сочинителя, но глубоко связаны с его пониманием истории. Под определенным углом зрения все произведения Достоевского можно рассматривать как исторические повествования, если иметь в виду их художественный контекст. Да и некоторые события его собственной жизни совпали с роковыми минутами русской истории. Кстати, у него был замысел «чисто исторического» произведения — «поэмы» о низложенном в младенчестве государе Иоанне Антоновиче, о трагической попытке его освобождения, закончившейся смертью узника. Эта горькая судьба долго не отпускала его.

— Так ничего и не написалось?

— Сохранились черновые записи, по ним можно о многом судить. Некий молодой офицер (Мирович) открывает бывшему императору глаза, причем не только на тайну его происхождения. «Показывает ему мир, с чердака (Нева и проч.)» — это из записей Достоевского. Очевидно, после этого, по замыслу писателя, смущенному юноше давали понять, что все это обозреваемое пространство должно принадлежать ему как легитимному владыке. Сцена очень напоминает другую, довольно известную. Сатана предлагает Спасителю «все царства мира и славу их» (Мф., 4:8). Это третье дьяволово искушение — искушение властью. «Показывает Божий мир. "Все твое, только захоти. Пойдем!"» — продолжает Достоевский. Однако от царственного узника не утаивают и могущие возникнуть препятствия: «Нельзя; при неудаче — смерть, что такое смерть?.. Он убивает кошку, чтоб показать ему; кровь». Власть оказывается жестко сопряженной со смертью… Увы, все ограничилось лишь идеями и замыслами.

 

Самодержавие по Достоевскому

— Насколько болезненным был переход писателя от «прогрессивных» идей к «охранительным»?

— Я бы не назвал это переходом. И не именовал бы охранительством. Безусловно, определенная — и существенная — эволюция имела место. Но, как говорил Достоевский, «идеи меняются, сердце остается одно». Да, в зрелую пору жизни он категорически отвергал любые насильственные методы политической борьбы (которыми, впрочем, не восхищался и в молодости). Изменились и его приоритеты по отношению к Западу и русскому самодержавию. Но его программа обновления России по своему нравственному радикализму превосходила самые смелые либеральные мечтания. И гарантом этих преобразований Достоевский, не мечтая о конституциях, считал монархию, все то же российское самодержавие, которое он желал обновить, вдохнуть в него новые силы, чтобы оно стало по-настоящему народным.

— Каким он видел обновленное будущее монархии в России?

— Монархизм Достоевского особого рода. Он полагал, что цели русской монархии можно сопрячь с максимальной степенью народной свободы. Издатель Алексей Суворин вспоминал: «У нас, по его мнению, возможна полная свобода, такая свобода, какой нигде нет, и все это без всяких революций, ограничений, договоров. Полная свобода совести, печати, сходок, и он прибавлял: "Полная. Суд для печати — разве это свобода печати? Это все-таки ее принижение. Она и с судом пойдет односторонне, криво. Пусть говорят все, что хотят. Нам свободы необходимо больше, чем всем другим народам, потому что у нас работы больше, нам нужна полная искренность, чтоб ничего не оставалось невысказанным"».

В последнем, вышедшем в день его похорон «Дневнике писателя» Достоевский обратился к власти с призывом: «Позовите серые зипуны». То есть пусть народ (преимущественно крестьяне, хлебопашцы) выскажется не только о своих нуждах, но и о порядке государственного устройства и станет его активной опорой. Писатель как бы подталкивал монархию в этом направлении, что, конечно, устраивало далеко не всех. Но цареубийство 1 марта 1881 года, смерть Александра II от рук террористов, — всего лишь через месяц после кончины Достоевского — это событие положило конец подобным иллюзиям. Шанс, на который так надеялся автор «Дневника писателя», был упущен — как выяснилось, навсегда.

— И как удалось такому монархисту оказаться в пантеоне классиков в советские годы?

— Относились к нему в советские годы по-разному. В 1920-е — с большим интересом. С середины 1930-х и в 1940-е — скорее с неприятием. Впрочем, Достоевского вопреки сложившимся мифам никогда не запрещали. Книги его выходили. Спасительным стало высказывание (вероятнее всего, придуманное) Владимира Ленина, известное по пересказу Владимира Бонч-Бруевича: «Беспощадно осуждал Владимир Ильич реакционные тенденции творчества Достоевского… Вместе с тем Владимир Ильич не раз говорил, что Достоевский действительно гениальный писатель, рассматривавший больные стороны современного ему общества, что у него много противоречий, изломов, но одновременно — и живые картины действительности». Правда, в русле этих же воспоминаний Бонч-Бруевича в 1948 году вышла, например, книжка Владимира Ермилова «Против реакционных идей в творчестве Ф.М. Достоевского». Показательно, что в следующем десятилетии этот автор на 180 градусов переменит свое отношение к писателю… С 1950-х о Достоевском заговорили, появились кинофильмы, новые издания, исследования. С конца 1960-х «Преступление и наказание» стали изучать в школах. В черном списке по понятным причинам оказались только «Бесы» и «Дневник писателя». Последний был опубликован лишь в 1980-х годах в собрании сочинений. С тех пор интерес к Достоевскому огромен. Хотя, увы, в массовом сознании больше укореняются мифы о писателе, чем глубокие знания. Но это проблема всех гениев.

 

Что почитать?

Летопись жизни и творчества Ф.М. Достоевского. 1821–1881: В 3 т. — СПб., 1999.

Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского. — М., 2019.

Волгин И.Л. Ничей современник. Четыре круга Достоевского. — М.; СПб., 2019.

 

Фото: ПРЕДОСТАВЛЕНО ИГОРЕМ ВОЛГИНЫМ, ТАСС, LEGION-MEDIA, РИА «НОВОСТИ», ©ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ МУЗЕЙ