Сначала батрачил у кулаков, а потом, скопив денег на дорогу, уехал в Пермь, где поступил учеником слесаря на знаменитый пушечный завод в Мотовилихе.

Это было весной 1905 года, и Гавриил (рабочие звали его Ганькой), еще ничего не зная о жизни, оказался в водовороте Первой русской революции. В автобиографии он писал: «Как губка впитывает воду, так и я жадно вбирал в себя все дотоле не виданное и не слышанное. Я искал правду. <…> Я вступаю в члены партии социалистов-революционеров. Это было в 1905 г. в мае месяце. А в сентябре 1905 г. я покидаю ряды этой партии и вступаю в члены РСДРП. <…> Но и внутри социал-демократической партии не было единомыслия: шла борьба между меньшевиками и большевиками. Я примыкаю к большевикам. <…> Для меня, загоревшегося подростка, все нипочем. Забастовка? – Я бегу на собрание, раздаю прокламации, вместе с другими бастующими рабочими кидаю гайки в стариков-штрейкбрехеров, что остались у станков и тисков. Мы их выгоняем из завода. <…> Волнуюсь, кричу, спорю, перебегаю от одной группы рабочих к другой, слушаю, учусь, читаю».

Пылкий подросток оказался в числе самых решительных рабочих, вступивших в боевую дружину. В декабре 1905-го они пытались поднять на заводе восстание, но неудачно. Ганьку в ряду прочих схватили казаки. Жестоко избитого – «моя голова, лицо и руки превращены в какой-то сплошной, бесформенный кусок мяса» – его при помощи врача вызволили из тюрьмы.

Однако уже в следующем году он был снова арестован прямо в цеху, где прятал оружие и нелегальные газеты. Как несовершеннолетнему, каторгу ему заменили вечной ссылкой в Сибирь. Уже на третий день Мясников бежал, добрался до Тюмени и там под чужой фамилией возглавил большевистскую организацию. Так и пошло: его арестовывали, он бежал, устраивался на новом месте и поднимал местных рабочих на борьбу.

В конце концов ему дали шесть лет каторги и бросили в одиночную камеру Орловской каторжной тюрьмы. Там он усердно занимался самообразованием, читая как труды Маркса (как ни странно, их свободно выдавали заключенным), так и Библию, Толстого, Достоевского. От всего прочитанного молодой человек впал в сомнение; связав из простыни веревку, хлестал себя до крови, до незаживающих язв. Испытывал, как предки-староверы: придет ли он к Богу или к полному неверию в него.

Его мучительные раздумья прервала Февральская революция. «…Из одиночки № 44 под звуки музыки, пение революционных песен, под громкое "ура" – выхожу я, бородатый и усатый, с проседью, в коротко остриженных (под машинку) волосах. Мне 28 лет», – вспоминал он. Прямо из тюрьмы Мясников отправился в ставшую родной Мотовилиху, где большевиков к тому времени почти не осталось. Возродив партийную организацию, он стал ее лидером, а летом 1917-го возглавил местный Совет депутатов. Другие рабочие вожаки отступили, не выдержав его напора: свою правоту Мясников всегда готов был доказывать не только словом, но и кулаками.

В декабре 1917 года красногвардейцы Мотовилихи сыграли главную роль в установлении в Перми власти большевиков. Но Мясникова от этой власти отодвинули: он быстро рассорился с местным руководством. Особенно невзлюбил председателя ЧК Федора Лукоянова: «Вихляющийся, жидконогий… интеллигентик, хочет грозой быть и головотяпит. Он именно тот, о которых Ленин позже сказал, что к нам, победившим, примазывается всякая сволочь». Мясникова возмущало то, что чекисты сажали и расстреливали рабочих, но не трогали явную контру, например бывшего великого князя Михаила Александровича, высланного в Пермь из Гатчины в марте 1918-го.

Михаил Александрович был известен как либерал, в дни революции добровольно отказался от престола и объявил, что не будет вмешиваться в политику. Поэтому ему позволили жить в ссылке довольно вольготно, с целым штатом слуг, включая личного секретаря англичанина Николая (Брайана) Джонсона. Это вызвало негодование Ганьки, особенно когда он побеседовал с арестованным офицером Темниковым, сыном бывшего директора Мотовилихинского завода. Тот открыто заявил, что Михаила нужно сделать царем – только это может спасти Россию.

Свои размышления Мясников детально изложил в написанной гораздо позже, уже в эмиграции, автобиографической книге «Философия убийства». Он пришел тогда к выводу, что готовится офицерский заговор с целью освобождения Михаила и превращения его в «знамя контрреволюции». Решение созрело быстро: самому выкрасть бывшего великого князя под видом побега и убить его.

Ганька задавал себе вопрос: «Если бы Толстому предстояло убить Михаила и спасти многие тысячи жизней рабочих, то решился бы он убить? Если бы ему нужно было убить тифозную вошь, разносящую заразу, и спасти множество людских жизней, то убил бы он эту вошь?» И отвечал: «Да, убил. Убил бы и не задумался. А Михаил? Чем он лучше тифозной вши?» Тут же встала и другая проблема: как быть со слугами, Джонсоном, а также с высланным вместе с Михаилом жандармским полковником Петром Знамеровским? Ведь ЧК наверняка арестует их за содействие побегу и расстреляет. Мясников спрашивал себя: «Собирался убить одного, а потом двух, а теперь готов убить семнадцать?» Ответ был найден: «Да, готов. Или семнадцать, или реки рабоче-крестьянской крови».

Помимо заботы о судьбе революции им двигало тщеславие: «Странно все-таки: Иван Сусанин. Крестьянин. Спасает Михаила Романова, Михаила I. А я, рабочий, изгой, смерд, тоже сын крестьянина, уничтожаю Михаила II и последнего». Образ «смерда» отсылал к любимому литературному герою – Смердякову, которого Ганька считал «первым большевиком», мечтая, что художники будущего «нарисуют тип великого Смердякова», в котором он, конечно же, видел себя…

Твердо решив совершить убийство, Мясников стал разрабатывать план операции. Для начала устроился работать в ЧК, откуда ушел его недруг Лукоянов. Затем подобрал надежных исполнителей – это были рабочие, ветераны революции Николай Жужгов, Андрей Марков, Иван Колпащиков и Василий Иванченко (последний еще и руководил пермской милицией). Для конспирации он собрал их в будке киномеханика синематографа «Луч». Выслушав его, все четверо согласились убить Михаила. Из любопытства Ганька решил пообщаться с будущей жертвой и вызвал бывшего великого князя к себе. Увидев его «глупую фигуру», он насмешливо спросил: «Вы, кажется, играете роль спасителя человечества?» Тот ответил: «Да, я дал народу свободу, а он вот меня в ЧК приглашает». В тот же день в дневнике Михаил Александрович упомянул «грубияна-чекиста», не подозревая, что имел дело со своим палачом.

Вечером 12 июня 1918 года все было готово. Мясников написал приказ об аресте Михаила, поставил на него печать Губчека и отправился в гостиницу «Королёвские номера». Он предъявил приказ, но шофер Михаила Александровича заподозрил неладное и стал звонить в милицию. Тогда подоспевшие заговорщики под дулом револьвера заставили великого князя сесть в пролетку (в их распоряжении было два конфискованных фаэтона). Джонсон вызвался ехать с ним. Мясникову места в пролетках не хватило, да он и не жаждал лично участвовать в убийстве. Похищенных отвезли за семь километров от города, в заранее найденное место в лесу, и там расстреляли. Ценные вещи – золотые часы и портсигары – поделили между собой. Следуя намеченному плану, на следующий день Мясников от имени ЧК сообщил в столицу, что бывшего великого князя похитили «неизвестные в солдатской форме». Потом, правда, сам рассказывал товарищам, как «бежал» Михаила Романова. Наказывать его никто не собирался. Ленин, как уверял говоривший с ним секретарь Мотовилихинского совета Михаил Туркин, «был очень доволен» случившимся, а вскоре сам приказал ликвидировать всю царскую семью.

Между тем Ганькины предположения сбылись: по подозрению в организации «побега» были арестованы слуги Михаила. Позже их всех расстреляли вместе с полковником Знамеровским, офицером Темниковым и его отцом, а также пермским архиепископом Андроником. Мясников в числе прочих чекистов участвовал в расправах, но уже привычно, без куража. «Философское» убийство Михаила Александровича так и осталось главным делом его жизни, в чем он решил признаться себе и другим почти 20 лет спустя.

Мясникова можно обвинить во многом, но не в корысти. Занимая ответственные должности, он жил буквально впроголодь, и его подкармливали знакомые рабочие. Неожиданно он увлекся дочкой одного из них, Дарьей Варниной, и стал с ней жить – такие «условности», как брак, влюбленные презрели. Оказалось, что у твердокаменного большевика тоже есть сердце: он обожал и Дарью, и трех рожденных ею подряд сыновей. Роман с «милым Дариком» развивался в те самые дни, когда в Перми бушевал красный террор. Вскоре город захватили белые, и Мясников едва успел бежать вместе с женой. В Красной армии он служил комиссаром дивизии, но особого успеха на этой стезе не достиг. Не преуспел позже и в руководстве заводом, где когда-то работал слесарем. Ему вообще плохо удавались любые дела, кроме борьбы.

Уже в 1920 году он начал критиковать руководство партии – за бюрократизм, волокиту, барское равнодушие к народу. Требовал немедленного упразднения государства, которое обещали в своих трудах Маркс и Ленин. В целях присмотра за столь беспокойным товарищем его перевели в Петроград, но там Ганькина критика стала только слышнее. Особенно от него доставалось местной партийной верхушке во главе с Григорием Зиновьевым: они жили в лучших гостиницах, получали усиленный паек, а рабочие голодали. Когда разразилось Кронштадтское восстание, он во всеуслышание объявил его возмездием за грехи «партийных держиморд». С глаз долой его вернули на Урал, где летом 1921-го Мясников сочинил и послал в ЦК брошюру «Больные вопросы». Там выдвигались требования отмены смертной казни, передачи Советам реальной власти и установления свободы слова для всех – от анархистов до монархистов. Вразумить Ганьку попытался сам Ленин – и устно, и письменно, однако тот гнул свое: «Вы поднимаете руку на буржуазию, но именно нам, рабочим, ломают челюсти». Во всем, что происходило вокруг, он видел происки «перерожденцев» вроде ненавистного Федора Лукоянова. «Я боролся, борюсь и буду бороться за наше рабочее государство. Но не боролся за свободу Лукояновых расправляться с нами, пролетариями», – писал Мясников.

Он хотел выступить с разоблачениями на съезде РКП(б) в марте 1922-го, но в феврале его исключили из партии, а потом и арестовали. В тюрьме Мясников побил стекла (за что его едва не застрелил охранник), объявил голодовку и в итоге был отпущен. Он жил в Москве под строгим надзором ГПУ, однако и в этих условиях сумел основать «Рабочую группу» партии. Ее манифест тайно разошелся по стране, попал и за границу, где был напечатан в эмигрантских газетах. Ганьку попробовали выдавить из страны: послали работать в посольство СССР в Германии, откуда он легко мог бежать. Он этого не сделал, зато подружился с немецкими левыми, задумав создать «рабочий интернационал». У него крепло убеждение, что реформировать советский строй нельзя – можно только свергнуть, а на его развалинах построить истинно народное государство с многопартийностью и свободой для всех.

С этими мыслями осенью 1923-го он вернулся в Москву и обнаружил, что «Рабочая группа» разгромлена, а ее члены рассажены по тюрьмам. Скоро в тюрьме ГПУ оказался и он сам – на этот раз надолго. Не помогли ни протесты в ЦК, ни голодовки: врага партии было велено кормить насильно. Его семью отправили в ссылку, а в 1927 году и сам Мясников после освобождения был выслан в Ереван. Там у него нашлись сторонники, которые отвезли его к персидской границе, будто бы на охоту. Оказавшись у неширокой пограничной речки Аракс, он переплыл ее и обрел свободу.

В праздничный день, 7 ноября 1928 года, Мясников покинул страну победившего социализма. Из Персии он кое-как перебрался в Турцию, где явился к своему бывшему оппоненту Льву Троцкому, тоже оказавшемуся в изгнании. Троцкий отказался от сотрудничества, но приютил беглеца у себя в доме и дал ему немного денег. Помогли Мясникову и немецкие друзья, собрав средства на дорогу до Парижа. В 1930 году обтрепанный и голодный Ганька прибыл во Францию, где, вспомнив молодость, устроился слесарем на металлургический завод. Там он учился в вечерней школе на инженера и попутно учил язык. Это помогло ему сойтись с французскими анархо-синдикалистами, которым он вновь предложил создать «рабочий интернационал».

В 1934 году с их помощью Мясников напечатал и распространил протест против преследования оппозиции в СССР. Власти Франции косо смотрели на антисоветскую агитацию: Ганьку вызвали в полицию и велели покинуть страну. Не послушавшись, он уехал в город Куломье строить клинику для нервнобольных. Там оставался два года – то ли санитаром, то ли пациентом. Затем вернулся в Париж, где работал на Всемирной выставке и, в частности, собирал знаменитую скульптуру Веры Мухиной «Рабочий и колхозница». Его мыслей по этому поводу мы не знаем, но известно, что в это время он писал свою «Философию убийства», которую потом послал Иосифу Сталину. Не затем ли, чтобы заслужить прощение как старый революционер? Возможно, такое прощение ему обещали, поскольку он явился в советское посольство за визой. Это было в неудачный день – 23 июня 1941 года, когда после начала войны с СССР посольство заняли немцы. Ганьку арестовали и поставили на учет в гестапо, но он бежал на юг, где правил режим Виши, и был арестован уже французской полицией. Подозрительного русского отправили в концлагерь, однако он бежал и оттуда и скрывался в Париже вплоть до освобождения города.

Среди эмигрантов тогда царили радужные настроения: многие стремились назад, в СССР, уверяя, что после Победы Сталин ослабит репрессии и даже распустит колхозы. Этому поветрию поддался и Мясников, которому до смерти надоела одинокая жизнь и работа слесаря, изо дня в день изготовлявшего одинаковые детали. Он хотел увидеть семью, друзей, родную Мотовилиху. Он не догадывался, что его друзья казнены, сыновья погибли на фронте, а жена сошла с ума.

Обо всем этом он так и не узнал: сразу после возвращения в Москву в январе 1945-го его бросили в тюрьму. Обвинения были стандартными: измена родине, шпионаж, антисоветская агитация. Возмущенный Ганька написал давнему знакомому по Перми Вячеславу Молотову, жалуясь на «возмутительные и чудовищные обвинения». Он требовал отправить его обратно во Францию и даже… выплатить зарплату за время пребывания в тюрьме. Молотов оставил письмо без ответа, а в октябре Мясникова судила Военная коллегия. Приговор, тоже стандартный, – смертная казнь с конфискацией – был приведен в исполнение 16 ноября 1945 года.

При аресте у Мясникова нашли сплющенную пулю от нагана – по его словам, ту самую, какой был убит Михаил Александрович. Сам он, как мы знаем, в расстреле не участвовал: сувенир привез кто-то из подручных. Похоже, бывший слесарь до конца верил в свою правоту, не видя связи между пулей, которой по его приказу убили невинного человека, и той, что оборвала его собственную жизнь.

Вадим Эрлихман, кандидат исторических наук

– Почему монархия в России рухнула в одночасье и никто не встал на ее защиту?

– На мой взгляд, фундаментальной причиной было распространение образования. Это обстоятельство я считаю глубинной причиной обрушения монархии не только в России, но и во всех остальных странах. Дело в том, что самодержавный монарх изначально является помазанником Божьим, своего рода представителем Бога на земле, и именно это обстоятельство определяет его легитимность в глазах подданных.

Чтобы признавать за никем не избранным и не имеющим особых заслуг человеком право распоряжаться судьбами страны, нужно быть искренне верующим и искренне считать, что судьбы государства определяются высшими силами и монарх так или иначе получает власть по воле этих сил. Понятно, что распространение образования, которое мы наблюдаем на протяжении как минимум XIX века, такую картину мира ломает. Это имело место и в России, и в других странах. Безусловно, речь идет не о широких массах, а скорее об образованных людях.

– Насколько широк был этот слой?

– Где-то процентов десять-двадцать населения.

– Это такая, как бы сейчас сказали, продвинутая часть общества?

– Да.

– Влиял ли на отношение к монархии опыт Европы?

– Не просто влиял: опыт развития зарубежных стран играл на руку противникам монархии. До второй половины XIX века ни одного случая успешного перехода от монархии к республике Европа не знала, поэтому, естественно, монархия считалась практически единственно возможной формой правления. К 1917 году ситуация изменилась. Был уже накоплен почти полувековой (с 1870 года) опыт республиканской истории Франции, а также менее значительный, но все же опыт республиканской истории Португалии. Таким образом, все увидели, что вполне можно от монархии перейти к республике и ничего страшного в этом не будет. Пример, как известно, заразителен: у многих возникает желание попробовать…

– А почему все это случилось в 1917 году?

– Тут наряду с глобальными причинами (которые, разумеется, действуют постепенно, и поэтому время, когда они скажутся, предсказать нельзя) были, конечно, и непосредственные причины. Если говорить коротко, они сводились к конфликту Николая II и его правительства практически со всеми общественными группами.

Так, народные массы требовали радикального передела собственности.

– Прежде всего помещичьей…

– Прежде всего помещичьей, но не только. Речь шла и о собственности фабрично-заводской. Яркое тому доказательство: в 1917 году в России был почти повсеместно введен восьмичасовой рабочий день, были выполнены другие социально-экономические требования рабочих, однако их недовольство сохранилось. Они мечтали о переделе собственности, о рабочем контроле над предприятиями. Между тем Николай II был решительным сторонником неприкосновенности частной собственности и поэтому в конфликте с образованным обществом не мог опереться на массы. Была и непосредственная причина их недовольства.

– Какая?

– Раньше часто писали, что к снижению уровня жизни народных масс привели военные трудности, однако, согласно данным новейших исследований, едва ли все было столь прямолинейно. По крайней мере, реальная зарплата рабочих к началу 1917 года была примерно такой же, как и до войны. Естественно, имела место инфляция, но была и соответствующая индексация со стороны предпринимателей.

То же самое можно сказать и о крестьянах, положение которых даже немного улучшилось за счет того, что по закону семьи мобилизованных получали так называемые «пайковые деньги», приравненные к местной стоимости определенного продуктового набора, то есть тоже индексировавшиеся. Поэтому я склонен думать, что недовольство народных масс резко усилилось главным образом из-за введения сухого закона в 1914 году.

Конфликт Николая II с образованными классами тлел с начала века: как я уже говорил, причина заключалась в том, что они не признавали за императором права единолично управлять страной. На время конфликт удалось погасить: в условиях Первой русской революции, в 1905 году, была учреждена Государственная Дума. Современные исследования показывают, что высший слой российской бюрократии, в том числе министры, после 1905 года считали существование Государственной Думы необходимым. Они понимали, что именно Дума дает монархии возможность опираться на имущие классы или, во всяком случае, не вступать с ними в прямой конфликт.

– Но Четвертая Дума как раз охотно вступила в конфликт: достаточно вспомнить заявления лидеров Прогрессивного блока, речь того же Павла Милюкова в ноябре 1916-го с рефреном «глупость или измена». Почему так произошло?

– Фундаментально – потому что в годы войны Государственная Дума по объективным причинам фактически лишилась реальной власти. Она сохраняла законодательные полномочия, однако правотворчество в основном осуществлялось в порядке 87-й статьи Основных законов, дававшей монарху право в чрезвычайных обстоятельствах издавать указы с временной силой закона. Дума по-прежнему принимала бюджет, но военные расходы (75–80% государственных затрат) в него по закону не включались. Военным фондом распоряжался император и его правительство.

Такое положение имело объективные причины: двухпалатный законодательный механизм (кроме Думы существовала и верхняя палата – Государственный совет) для военного времени был слишком тяжеловесным и неповоротливым. Ослабление роли представительной власти наблюдалось и в других воюющих странах: так, в Австро-Венгерской империи большую часть войны парламент вообще не созывался.

Между тем в наших условиях это означало, что Государственная Дума лишалась реального влияния на политику. Понятно, что думцы не были готовы с такой ситуацией мириться и решили, что раз они не могут пользоваться законодательными и финансовыми полномочиями, то взамен должны получить доступ к исполнительной власти. А на это Николай II не соглашался, что стало его второй роковой политической ошибкой после введения сухого закона.

Впрочем, имела место и третья роковая ошибка – вывод из Петрограда на фронт гвардии, сохранявшей преданность монархии. В Русско-японской войне гвардия не участвовала, и в 1905-м восстания в Санкт-Петербурге не произошло, а в Москве оно было подавлено гвардейским Семеновским полком. Но в Первую мировую, или Вторую Отечественную, как тогда называли эту войну, гвардия отправилась на фронт. Петроградский гарнизон в начале 1917 года состоял из запасных батальонов, предназначенных для обучения новобранцев. Такой батальон мог насчитывать до нескольких тысяч солдат, в то время как офицеров там было по штату обычного батальона. К тому же во время войны в тылу находились, как правило, не лучшие офицеры. В результате эти части оказались неуправляемыми. Доходило до того, что офицеры не знали в лицо не только рядовых, но даже сержантов. И именно поэтому в решающий момент гарнизон перешел на сторону восставших.

– Как вы в целом оцениваете действия Николая II, которому досталась империя, скажем так, в достаточно взрывоопасном состоянии?

– Существует некий миф о том, что он якобы был никчемным, ничего не понимающим правителем. Думаю, это неправильно. Это был опытный политик, который четко понимал, чего хочет, и добивался этого, сохраняя при этом должную адекватность. Но в то же время он не был выдающимся правителем и допустил целый ряд серьезных ошибок, о которых я уже сказал.

– Можно ли говорить о том, что в последние дни пребывания у власти Николай II столкнулся с изменой со стороны генералов, либо это все-таки упрощает ситуацию?

– Склонен думать, что можно. Император отдал приказ военному командованию направить на Петроград надежные воинские части с фронта для подавления восстания, а вместо этих частей он получил от начальника штаба Верховного главнокомандующего (то есть своего штаба) генерала Михаила Алексеева, от всех пяти главнокомандующих фронтами и командующего Балтийским флотом телеграммы с предложением отречься от престола. Это называется измена.

– С вашей точки зрения, у Николая была готовность действовать силовыми методами в 20-х числах февраля?

– Несомненно. По крайней мере, вплоть до получения им телеграмм от генерал-адъютантов с предложением, с которым ему пришлось смириться.

– Сначала Николай II собирался отречься в пользу цесаревича Алексея при регентстве великого князя Михаила Александровича, но потом он решил с сыном не расставаться и отрекся в пользу своего младшего брата. Он всерьез, как вы считаете, объявлял об уходе от власти или тут имела место некая игра?

– Думаю, всерьез.

– Но ведь это была вынужденная мера перед лицом явного шантажа?

– Это была, несомненно, вынужденная мера, но так же несомненно, что это было настоящее отречение. Одно другому не противоречит. Впрочем, можно заметить, что летом того же 1917 года от престола вынужденно отрекся король греков Константин I, а в 1920-м он вернулся на трон. Нельзя исключить того, что Николай II втайне надеялся на такой сценарий. Но никаких документов, которые бы это подтверждали, нет.

– Почему, на ваш взгляд, великий князь Михаил Александрович так легко отказался от трона?

– В тот момент против сохранения монархии были петроградские рабочие, распропагандированные социалистами, и петроградские солдаты, которые опасались, что если монархия в той или иной форме сохранится, то с них рано или поздно спросят, что они делали 27 февраля (12 марта) 1917 года и как выполнили присягу, данную старшему брату императора Михаила – свергнутому императору Николаю Александровичу.

Это означало, что, если бы Михаил решился вступить на престол, ему пришлось бы сделать то, что не удалось сделать брату, а именно организовать при помощи снятых с фронта частей карательную экспедицию на Петроград. То есть развязать гражданскую войну в разгар Первой мировой.

При этом исход такой экспедиции был бы непредсказуем. С одной стороны, понятно, что петроградские солдаты, необученные и недисциплинированные, серьезной боевой силы собой не представляли. Но с другой стороны, прибывшие с фронта части тоже вполне могли быть распропагандированными социалистами, они могли перейти на сторону революционеров, и тогда, как полагал Михаил, и его собственная судьба, и судьба его сторонников была бы весьма печальной. А так, как им казалось, все-таки оставалась надежда на то, что удастся мирно дотянуть до Учредительного собрания, которое «все решит». Что и говорить, политической волей и решительностью георгиевский кавалер Михаил Романов не отличался…

Беседовали Владимир Рудаков и Елена Вильшанская