Оба акта об отречении – императора и его младшего брата великого князя Михаила Александровича – хранятся в личном фонде Николая II. В Госархиве РФ, который при советской власти назывался Центральным государственным архивом Октябрьской революции (ЦГАОР), этот фонд значится под номером 601.

Главный специалист ГА РФ, доктор исторических наук Зинаида Перегудова проработала в архиве всю жизнь. Она выносит нам обычные картонные папки с номерами дел на титульном листе: в одной из них – документы, поставившие точку в истории Российской империи.

По словам Перегудовой, документы об отречении были переданы в ЦГАОР в 1973 году из Института марксизма-ленинизма, где они хранились с 1929 года. Туда же они попали из отдела рукописей Библиотеки Академии наук (БАН), где пролежали в одном из ящиков письменного стола с осени 1917 года. Но это – отдельная история, и о ней чуть позже.

А пока – мы держим в руках листы с автографами последних царствующих Романовых. Отречение Николая напечатано на пишущей машинке на листе А3, сложенном вдвое. Внизу указаны дата, место подписания – «г. Псков», присутствует карандашная подпись «Николай», а также начертанная пером виза – «Министр императорского двора генерал-адъютант граф Фредерикс». Отречение Михаила написано им собственноручно чернилами на листе формата А4. Оба документа имеют следы сгибов: видно, что их несколько раз складывали…

Император подписал документ, в котором говорилось о сложении им верховной власти, в Пскове в ночь со 2 (15) на 3 (16) марта 1917 года, в промежуток времени между 23 час. 32 мин. и 0 час. 28 мин. Однако в самом документе значится другое: «2-го марта 15 час.». Это время, когда Николаем были собственноручно написаны телеграммы председателю Государственной Думы Михаилу Родзянко и начальнику штаба Верховного главнокомандующего Михаилу Алексееву о его готовности отречься от престола в пользу сына. Император, поставив этот час на документе об отречении, стремился показать, что решение им было принято не под давлением, а самостоятельно – во имя сохранения России.

В эту же ночь начальник штаба Северного фронта генерал Юрий Данилов, передавая содержание документа по телеграфу из Пскова в Могилев, где находилась Ставка Верховного главнокомандующего, назвал сам документ «актом отречения от престола». Это самое раннее упоминание о нем как об акте отречения Николая II. Впрочем, историки вот уже сто лет спорят: можно ли назвать эту бумагу актом отречения?

Первое, что бросается в глаза, – император, в отличие от министра двора Владимира Фредерикса, завизировавшего документ, расписался не пером, а обычным карандашом. Зинаида Перегудова, неоднократно державшая в руках документы, вышедшие из царской канцелярии, не видит в этом ничего экстраординарного: «Николай, как и его отец Александр III, часто расписывался карандашом, как правило синим, но иногда красным или простым». Кроме того, напоминает она, мы имеем свидетельство флигель-адъютанта императора Анатолия Мордвинова, который в своих воспоминаниях «Из пережитого» отмечал: «Его величество подписал их [два экземпляра отречения. – «Историк»] в вагоне-столовой около часа ночи молча, стоя, карандашом, случайно нашедшимся у флигель-адъютанта герцога Н. Лейхтенбергского, и в присутствии только нас, его ближайшей свиты…»

Впрочем, признается Зинаида Перегудова, большинство скептиков смущает не столько карандашная подпись, сколько в целом оформление документа. Так, один из скептиков – питерский историк, кандидат исторических наук Михаил Сафонов не так давно привел вполне обоснованные аргументы в пользу сомнительности «акта».

«Нетрудно заметить, что нигде человек, от имени которого написан этот документ, не назван ни самодержцем, ни императором. Это просто некто "Николай"; не назван по имени и фамилии и адресат – генерал Михаил Алексеев», – подчеркивает исследователь. По его словам, получается, что некто Николай сообщает о своем решении безымянному начальнику штаба. Строго говоря, с точки зрения историка, актом об отречении и вообще юридически обязывающим документом этот «манифест» не является.

Для высочайших манифестов была выработана устойчивая формула оформления. Она воспроизводилась типографским способом на печатных бланках Министерства императорского двора: «Божиею Милостию Мы, Николай Вторый, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая». Затем обычно помещалась фраза, указывающая, кому адресован манифест: «Объявляем всем верным Нашим подданным». После текста обязательно следовала заключительная формула: «Дан», то есть указывалось место, где был подписан манифест, например «в Пскове», и проставлялась дата, допустим «в третий день марта, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот семнадцатое, Царствования же Нашего в двадцать третье». Завершала документ подпись самодержца. Час и минута подписи, как в переданном в Ставку «акте», никогда не обозначались.

Кроме того, существовала строго установленная процедура оформления манифестов. Несмотря на то что в конце XIX века в России появились пишущие машинки и их стали употреблять для составления проектов документов, текст манифеста, на экземплярах которого ставилась подпись императора, обязательно переписывался от руки. Лишь оформленный таким образом документ получал юридическую силу. В канцелярии Министерства императорского двора служили специальные переписчики, которые обладали особо красивым почерком. Он назывался «рондо», а лица, им владевшие, соответственно, «рондистами». Только их привлекали для переписки важных бумаг: рескриптов, грамот и манифестов.

Разумеется, в таких документах никаких помарок и подчисток не допускалось: любое исправление ни больше ни меньше лишало документ юридической силы, подчеркивает Сафонов. «Акт» же, подписанный Николаем, содержит весьма заметную подчистку: по одной из версий, престарелому графу Фредериксу не удалось с первой попытки уместить размашистую подпись внизу страницы, поэтому пришлось ее подчищать и ставить заново.

Тот же Мордвинов писал, что, когда пришли в купе к Фредериксу, чтобы он заверил документы, 78-летнему министру завизировать такой акт было нелегко. «С каким непередаваемым волнением бедный старик, справляясь с трудом с дрожащей рукой, их очень долго подписывал», – вспоминал флигель-адъютант.

Примечательно, что, когда дело дошло до публикации в армиях Северного фронта акта об отречении Николая, генерал Данилов, который ночью со 2 (15) на 3 (16) марта передавал содержание документа в Могилев, обратился в Ставку с просьбой телеграфировать в Псков соответствующий текст «целиком, не исключая заголовка». Из Ставки ответили: акт представляет собой «текст манифеста об отречении от престола, который был получен по телеграфу от вас. Нужно ли повторять? Изменений там нет». Данилов недоумевал: нужен ли заголовок и какой? Ему никак не верилось, что переданный им текст – это и есть акт об отречении.

Точно в таком же положении оказались и редакции некоторых газет. Так, например, «Утро России» опубликовало текст телеграммы Николая об отречении с шапкой, необходимой для любого манифеста, то есть «Божиею Милостию Мы, Николай Вторый…», поскольку казалось невероятным, чтобы манифест не имел титула. С такой шапкой вышли и листовки с текстом отречения.

У Михаила Сафонова своя версия: он считает, что император сознательно подписал текст, который в случае чего можно было бы оспорить.

«Почему самодержец поставил свою подпись под этой абракадаброй? – задается вопросом историк. – Он пытался спасти свою семью». Сафонов напоминает, что к этому времени из Ставки в Псков императору «передали ложные сведения о том, что его жена и больные дети, оставшиеся в Царском Селе без охраны, могут стать заложниками». Николая действительно шантажировали, уверен доцент МГУ, кандидат исторических наук Федор Гайда. «Генералы знали, что царская семья не находится в руках восставших, – отмечает он, – но пытались выбить отречение любой ценой».

Это, по мнению Сафонова, и предопределило дальнейшую тактику Николая: «Царь объявил о своей готовности отречься, тем не менее он вовсе не собирался расставаться с властью, а лишь искал способ сохранить ее и спасти семью».

Императрица Александра Федоровна лучше других понимала, в какой ситуации оказался Николай. В письме к мужу (которое он, однако, не получил) она советовала ему подписать все, что заставят. «Ясно, что они хотят не допустить тебя увидеться со мной прежде, чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде. А ты один, не имея за собой армии, пойманный, как мышь в западню, что ты можешь сделать? <…> Я не могу ничего советовать, только будь, дорогой, самим собой. Если придется покориться обстоятельствам, то Бог поможет освободиться от них», – полагала она.

По ее словам, юридически все подписанное Николаем впоследствии не должно было иметь силы, потому что он ставил свою подпись не по доброй воле, а по принуждению. «Поэтому царь и подписал документ, который при благоприятных обстоятельствах легко можно было бы оспорить как юридически несостоятельный», – считает Михаил Сафонов.

Главным аргументом в пользу версии о юридической несостоятельности отречения является тот факт, что император отрекся не только за себя, но и за сына. Действительно, изначально Николай II собирался передать верховную власть сыну. В проекте отречения, присланном из Ставки в Псков, говорилось: «В соответствии с установленным Основными законами порядком мы передаем наследие наше дорогому сыну нашему… Алексею Николаевичу и благословляем его на вступление на престол Государства Российского. Возлагаем на брата нашего великого князя Михаила Александровича обязанности правителя империи на время до совершеннолетия сына нашего. Заповедуем сыну нашему, а равно и на время несовершеннолетия его правителю империи править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представи­телями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены».

Однако в окончательном акте приводилась принципиально иная схема передачи власти: «Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол Государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу»..

Как видим из акта отречения, по сравнению с первоначальным вариантом было удалено прежде всего упоминание об Основных законах: составители прекрасно понимали, что их формула им нисколько не соответствует. Трон передавался не Алексею, а Михаилу, что вопиющим образом противоречило порядку престолонаследия, установленному еще в 1797 году Павлом I.

Позднее Павел Милюков, в марте 1917-го ставший министром иностранных дел Временного правительства, досадовал: «Не имея под руками текста манифеста императора Павла о престолонаследии, мы не сообразили тогда, что самый акт царя был незаконен. Он мог отречься за себя, но не имел права отрекаться за сына». Уже потом, покинув политическую сцену, Милюков высказывал подозрения в том, что Николай II преднамеренно нарушил Основные законы Российской империи, дабы иметь в будущем возможность вернуть себе престол, отменив свой юридически ничтожный манифест об отречении. В воспоминаниях бывший лидер кадетов писал, что спустя несколько дней после переворота великий князь Сергей Михайлович сказал ему, что «все великие князья сразу поняли незаконность акта императора».

Подозрения Милюкова развивает Михаил Сафонов: «Несомненно, во всем этом был определенный умысел Николая: он составлял такие документы, которые при благоприятных обстоятельствах (например, когда Временное правительство и Совет "отгрызут друг другу головы") можно было бы объявить недействительными».

Можно ли, исходя из этих обстоятельств, считать документ, подписанный Николаем, отречением? Несмотря ни на что, большинство современных историков отвечают на этот вопрос положительно.

«Во время революционных событий легитимность всегда на стороне тех, у кого в руках сила, – замечает Федор Гайда, – а сила в тот момент была на стороне противников Николая. Поэтому их не смутили ни формуляр, ни смысл акта». Да и сам Николай впоследствии ни разу нигде не поставил под сомнение свой уход от власти.

В дневнике он так писал о своем отречении: «Я согласился. Из Ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест». Александра Федоровна в письме к мужу от 4 (17) марта 1917 года косвенно подтвердила легитимность произошедшего: «Только сегодня утром мы узнали, что все передано М[ише], и Бэби [наследник престола Алексей Николаевич. – «Историк»] теперь в безопасности – какое облегчение!»

Об отречении как свершившемся факте писала в дневнике и вдовствующая императрица Мария Федоровна, мать Николая II: «4 (17) марта. <…> В 12 часов прибыли в Ставку, в Могилев, в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции, мы отправились вместе в его дом, где был накрыт обед вместе со всеми. <…> После обеда бедный Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за два дня. Он открыл мне свое кровоточащее сердце, мы оба плакали. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять ситуацию с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию; затем – чтобы спасти страну – предложил образовать новое правительство и… отречься от престола в пользу своего сына (невероятно!). Но Ники, естественно, не мог расстаться со своим сыном и передал трон Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он наконец сдался и подписал манифест. Ники был невероятно спокоен и величествен в этом ужасно унизительном положении. Меня как будто ударили по голове, я ничего не могу понять!»

В легитимности отречения Николая не сомневался и великий князь Михаил Александрович, который признавал, что «брат отрекся за себя», а «я, выходит так, отрекаюсь за всех».

Впрочем, не только оказавшийся в эмиграции Милюков подозревал, что Николай всех обманул, а значит, при желании мог, апеллируя к незаконности акта об отречении, оспорить легитимность свержения монархии. Судя по всему, большие надежды на документ, подписанный императором в ночь со 2 (15) на 3 (16) марта 1917 года, возлагали монархисты, оставшиеся в СССР. Именно они смогли сохранить подлинный акт об отречении…

Зинаида Перегудова говорит, что, по всей видимости, во время Гражданской войны, а затем и в эпоху НЭПа судьбой важнейших документов по истории революции никто из властей предержащих не интересовался. Но в октябре 1929 года ситуация изменилась. В Библиотеке Академии наук произошла смена руководства. Исполняющий обязанности помощника директора БАН и старший ученый хранитель Рукописного отдела Федор Покровский был смещен с поста заместителя, и на эту должность назначили Иннокентия Яковкина. Новое начальство потребовало представить сведения о наиболее ценных документах, хранящихся в отделе рукописей. В выходной день, когда главного ученого хранителя отдела Всеволода Срезневского не было на рабочем месте, Покровский повел Яковкина в Рукописный отдел и «ознакомил» его с документами, которые хранитель втайне от других сотрудников держал в ящике своего стола под листом бумаги. Это был конверт, на котором стояла надпись «Г.Е. Старицкий. № 607». Внутри конверта лежала расписка обер-прокурора Первого департамента Правительствующего сената Георгия Старицкого, датированная 31 июля (13 августа) 1917 года: «Акт отречения Николая II от 2 марта 1917 года и Михаила от 3 марта 1917 года от исполняющего обязанности обер-прокурора Первого департамента Правительствующего сената Федора Ивановича Хрущева принял на хранение». И оказалось, что все это время здесь же находились акты об отречении Николая II и Михаила Александровича.

Была создана специальная комиссия Наркомата Рабоче-крестьянской инспекции СССР по проверке аппарата Академии наук, которую возглавил член президиума Центральной контрольной комиссии ВКП(б) Юрий Фигатнер. Обнаруженные в отделе рукописей БАН материалы подверглись тщательному осмотру, был составлен соответствующий акт. Специалисты пришли к выводу, что подписи на бумагах являются оригинальными, а сами документы – подлинниками.

По словам Срезневского, которые, впрочем, документально ничем не подтверждены, пакет с актами об отречении Николая II и великого князя Михаила ему передал фактический руководитель БАН Михаил Дьяконов 3 (16) сентября 1917 года с просьбой хранить их тайно, что и исполнялось в течение 12 лет. В свою очередь, академик-секретарь Отделения гуманитарных наук АН Сергей Платонов, несмотря на сделанные ему Срезневским предложения, не стал сообщать об этих документах государственным органам и передавать их в другое место. Сам академик на допросе заявил, что не считал документы ценными, и утверждал, что они существуют в нескольких экземплярах.

Дело о тайном хранении архивных документов стало лишь первой частью большого так называемого «Академического дела» – о «монархической контрреволюционной организации» в Ленинграде. В тюрьме помимо главного обвиняемого Сергея Платонова оказались историки Евгений Тарле, Николай Лихачев, Сергей Бахрушин, Юрий Готье, Матвей Любавский и многие другие. Все они были приговорены к различным срокам ссылки. 72-летний академик Платонов умер в 1933 году в ссылке в Самаре.

Зачем академики делали вид, что не понимали значимости подписанных Николаем II и великим князем Михаилом актов? Почему не регистрировали их, нелегально хранили важнейшие государственные документы? Ответы на эти вопросы, по понятным причинам, сами академики не дали. Это сделали за них следственные органы. Для обвинения сотрудников Академии наук в стремлении низвергнуть советскую власть и восстановить конституционно-монархический режим было вполне достаточно того, что в Рукописном отделе БАН тайно хранился документ, который мог дать основания для дезавуирования отречения последнего российского самодержца и объявления упразднения монархии недействительным.

Журнал «Историк» выражает благодарность директору ГА РФ Ларисе Александровне Роговой за помощь в подготовке материала.

Наивно полагать, что до Николая II в истории России никогда не было венценосных отречений. Они, конечно, имели место, однако каждое из них существенным образом отличалось от предыдущего. Да и сами монархи в столь необычных, скажем так, обстоятельствах вели себя по-разному..

Сложные перипетии феодальной войны второй четверти XV века, когда власть переходила из рук в руки внуков Дмитрия Донского, породили ситуацию формального отказа от престола. В феврале 1446 года московский великий князь Василий II был схвачен и ослеплен по приказу своего двоюродного брата Дмитрия Шемяки, занявшего великокняжеский трон. Василий, получивший после ослепления прозвище Темный, был сослан в Углич. Там несколько месяцев спустя состоялась церемония примирения братьев. Василий целовал крест, винясь «пред своею старейшею братьею» (то есть Шемякой) и пред всем «христьянством» в беззакониях и преступлениях.

Таким образом Василий формально отказывался от своих претензий на верховную власть, благодаря чему был отпущен в Вологду, выделенную ему в удел. Однако вскоре борьба вспыхнула с новой силой. Игумен Кирилло-Белозерского монастыря Трифон освободил князя от греха нарушения крестного целования: «Еже еси целовал неволею». В дальнейшем Василий Темный сумел разбить Шемяку и вернул себе московское великое княжение.

Уже в XVI веке мастер политической игры Иван Грозный дважды объявлял о своем уходе с престола. В первый раз, покинув Москву в конце 1564 года, он прислал в столицу грамоты, адресованные митрополиту, Боярской думе и горожанам. Они были обнародованы 3 января (здесь и далее даты приводятся по старому стилю) 1565 года. Царь сообщал, что «от великие жалости сердца… оставил свое государство и поехал, где вселитися, идеже его, государя, Бог наставит». Расчет оказался верным. Народ потребовал вернуть царя, а тот ввел разделение страны на опричнину и земщину, получив карт-бланш на проведение чистки внутри правящей верхушки.

Спустя десять лет – осенью 1575 года – Иван вновь объявил об отречении от престола и посадил на трон служилого татарского хана Симеона Бекбулатовича. Тот формально именовался «великим князем всея Руси» целый год. Среди причин такого экстравагантного поступка называют стремление Ивана Грозного улучшить свои позиции на предстоящих выборах польского короля, а также попытку развязать новую волну террора от имени «правителя» Симеона. Большинство историков, однако, уверены, что в ходе этого политического эксперимента все реальные нити управления Грозный сохранял в своих руках.

Смутное время в Московском государстве начала XVII века было богато всевозможными политическими пертурбациями. Среди них и совершенно уникальный опыт «сведения» государя с царства.

17 июля 1610 года недовольство правлением Василия Шуйского, всего четыре года назад избранного царем, достигло апогея. Зачинщиками «дела» были рязанские дворяне Захар Ляпунов и Федор Хомутов. К ним присоединились представители Боярской думы, другие чины государева двора. Был проведен импровизированный (или сымитированный) Земский собор, и появилась челобитная «всех людей Московского государства» к царю Василию о том, что «во всех городех служити ему не хотят» и просят его оставить престол. Причем «бояре ему и все люди крест целовали на том, что над ним никакова дурна не учинити и тесноты никакой не делать».

Впрочем, Василий Шуйский, отправленный «на свой на старой двор, где жил в боярех», не спешил полностью отказаться от прав на царский титул. И тогда три дня спустя было решено насильно постричь его в монахи, чтобы навсегда вывести из политической игры. Во время пострига Шуйского держали за руки, а он повторял одну и ту же фразу: «Несть моево желания и обещания к постриганью!» Монашеский обет за него произнес один из участников заговора – князь Василий Тюфякин.

По некоторым свидетельствам, и после обряда бывший царь настаивал, что «клобук к голове не гвоздями прибит». Незаконным насильственный постриг считал и глава Русской церкви патриарх Гермоген. Тем не менее заговорщики схватили новоиспеченного инока Варлаама (такое имя Василий получил в монашестве) и отвезли в Чудов монастырь, где поместили под стражу. Позднее его выдали полякам, он оказался в Польше, где и скончался в плену.

Драматично развивались события вокруг свержения Петра III, организованного его супругой Екатериной. Через несколько дней после переворота поверженный император был убит в Ропше ближайшими сподвижниками его жены якобы в драке, произошедшей в пьяной ссоре. Стремясь к созданию положительного имиджа, императрица Екатерина II постаралась представить ситуацию с передачей верховной власти как добровольный акт. В письме Августу Понятовскому от 2 августа 1762 года она утверждала: «Петр III отрекся в Ораниенбауме безо всякого принуждения».

Через неделю после убийства Петра, 13 июля 1762 года, был опубликован обстоятельный манифест «О восшествии ее императорского величества на всероссийский престол» (от 6 июля того же года). К нему прилагался текст отречения Петра III, датированный 29 июня. В нем говорилось: «В краткое время правительства моего самодержавного… самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное. <…> Того ради помыслив, я сам в себе беспристрастно и непринужденно, чрез сие заявляю не токмо всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что от правительства Российским государством на весь век мой отрицаюсь, не желая ни самодержавным, ниже иным каким-либо образом правительства во всю жизнь мою в Российском государстве владеть».

Историки спорят о происхождении и статусе данного документа. Написан он самим императором или Петр подписал составленный кем-то из окружения Екатерины текст? А может быть, он вообще ничего не подписывал, ведь отречение от имени императора вышло в свет уже после его трагической гибели? Установить истину в данном случае вряд ли возможно. Понятно одно: отречение Петра III было одним из ключевых звеньев большой политической игры, затеянной с целью убедить современников в легитимности получения Екатериной российского трона.

Почти сорок лет спустя – 11 марта 1801 года – ситуация, казалось бы, повторилась. Однако заговорщики, пришедшие добиваться отречения у сына Екатерины Павла I, так и не смогли «склонить» монарха к добровольному отказу от трона. В результате последнего в истории России дворцового переворота Павел был убит. Переход власти к его сыну, согласно официальной версии, произошел ввиду смерти императора от «апоплексического удара».

Отказ от трона великого князя Константина Павловича оказался тесно связан с событиями декабристского восстания 1825 года. Причиной же такого решения наследника престола стали его чувства. Весной 1820 года Константин добился неслыханного – официального развода с женой великой княгиней Анной Федоровной. Он практически сразу вступил в морганатический брак с польской княжной Иоанной Грудзинской, католичкой по вероисповеданию.

14 января 1822 года Константин написал своему старшему брату императору Александру I: «Не чувствуя в себе ни тех дарований, ни тех сил, ни того духа, чтоб быть когда бы то ни было возведену на то достоинство, к которому по рождению моему могу иметь право, осмеливаюсь просить вашего императорского величества передать сие право тому, кому оно принадлежит после меня». 16 августа 1823 года император подписал тайный манифест об утверждении наследником великого князя Николая Павловича.

Поскольку этот документ сохранялся в тайне вплоть до кончины Александра I, после внезапной его смерти была проведена присяга Константину. Когда же выяснился и подтвердился факт отречения наследника от права на престол, была назначена повторная присяга – его младшему брату Николаю. Этим обстоятельством и решили воспользоваться «члены злоумышленных обществ» для своего выступления: оно произошло в день восшествия на престол Николая I.